Но таково было поведение правительства, и мы не в силах были ему препятствовать; нам оставалось только сказать, что это не наших рук дело и отвечать мы за это не можем.

С другой стороны, диссиденты упрекали тех представителей Высокой церкви, которые покинули город и, уклонившись от исполнения своих обязанностей, бросили людей в опасности тогда, когда те более всего нуждались в утешении и поддержке; этого мы никак не можем одобрить, потому что разные люди по-разному проявляют свою веру, да и отвага не у всех одинаковая, а Священное Писание повелевает нам судить людей снисходительно и благосклонно.

Чума — самый настоящий враг, и в его распоряжении такие ужасы, которым не каждый готов противиться, не каждый способен вынести все эти кошмары. Спору нет, большинство церковнослужителей, у кого была такая возможность, бежали из города, но правда и то, что очень многие остались и пали жертвами, исполняя свой долг.

Верно и то, что немало отстраненных от службы священников-диссидентов осталось в городе, их мужество должно быть признано и оценено по заслугам, но таких было не большинство; нельзя утверждать, будто все диссиденты остались и ни один не покинул города, как неверно было бы утверждать про представителей Высокой церкви, будто все они уехали. Надо учесть и то, что многие уехавшие оставили вместо себя викариев, которые должны были отправлять службу и, по возможности, навещать бедных; так что снисходительность следовало проявлять с обеих сторон и помнить, что такого страшного времени, как в 1665 году, не бывало еще в истории и что не у всех достает храбрости держаться на высоте в таких обстоятельствах. Поэтому я никого не осуждал, а скорее старался рассказывать о мужестве и религиозном рвении и тех и других — всех, кто рисковал собственной жизнью, поддерживая несчастных в их горестях, — и не поминать тех, кто не сумели исполнить свой долг, к какой бы церкви они ни принадлежали. И советую всем добрым и сердобольным людям обернуться назад и поразмыслить хорошенько над ужасами того времени; те, кто это сделает, поймут, что нужна была недюжинная сила, чтобы все это вынести. И это не то, что скакать во главе отряда или атаковать неприятеля на поле боя, — это все равно, что атаковать саму Смерть на бледном ее коне;[371] оставаться — значило умереть, и именно так на это и смотрели, особенно если судить по ситуации, которая сложилась к концу августа — началу сентября; и у людей были все основания полагать, что так пойдет и дальше; ведь никто не ожидал и не верил, что болезнь так резко пойдет на спад[372] и цифры опустятся до двух тысяч в неделю в то время, как всем известно было, какое огромное количество больных скопилось в городе; и именно тогда многие из тех, кто до того оставался в Лондоне, покинули его.

А кроме того, если Господь даровал некоторым большую силу, чем другим, то для того ли, чтобы они похвалялись собственной выносливостью да еще порицали тех, кому не дано было этого дара и поддержки Господней? Или для того, чтобы они пребывали в смиренной благодарности за то, что именно они, а не братья их, оказались избранными?

Думаю, надо отдать должное всем тем, не важно, священникам или светским лицам: врачам, хирургам, аптекарям, служащим магистрата и любым другим чиновникам, словом, всем тем, кто приносил пользу по мере сил, кто рисковал жизнью, исполняя свой долг, особенно же тем, кто оставался в городе до конца: ведь многие из них не только рисковали жизнью, но и расстались с нею за время этого бедствия.[373]

Однажды я попытался составить список всех погибших, — я имею в виду список по профессиям и роду занятий, — погибших, как я выразился, при исполнении служебных обязанностей; но частному лицу невозможно здесь ручаться за точность деталей. Помню только, что в Сити и прилегающих к нему слободах к началу сентября умерло шестнадцать священников, два олдермена, пять врачей, тринадцать хирургов; но, так как именно к этому времени начался самый разгул болезни, то список, конечно, неполный. Что же касается низших чинов, то, полагаю, только в Степни и Уайтчепле умерло 46 констеблей и городских голов,[374] но я не смог продолжить свои подсчеты: болезнь так разбушевалась в сентябре, что стало не до подсчетов. Люди умирали без числа. В сводке могли указать семь тысяч, могли восемь, а могли и все что угодно: очевидно, что люди мерли как мухи, и хоронили их скопом, без всяких подсчетов. И если можно доверять тем, кто чаще, чем я, выходили на улицу, больше общались с посторонними (хотя и я вел вовсе не замкнутую жизнь для человека, который удалился от дел), повторяю, если можно им доверять, то в те три первые недели сентября хоронили почти по двадцать тысяч в неделю. Однако другие оспаривают достоверность таких утверждений,[375] так что я все же предпочитаю придерживаться официальных данных; но и семи-восьми тысяч в неделю достаточно, чтобы показать все ужасы тех времен, о которых я говорил; и к своему собственному удовлетворению, а также, надеюсь, и к вящему удовольствию читателя, могу сообщить: все, что здесь написано, если и расходится с правдой, так в сторону приуменьшения, а не приувеличения.

По всем этим причинам, повторяю, хотелось бы мне, чтобы теперь, когда мы оправились от беды, поведение наше стало бы более сердобольным и благожелательным в память бед минувших, и не столь кичливым из-за того, что мы оставались в городе: ведь не все те, кто бежал от длани Господней, были трусами, как и не все, кто остались, — такими уж храбрецами: многими двигали невежество или неверие в карающую десницу Создателя, и это преступное безрассудство, а вовсе не истинная храбрость.

Не могу не сказать, что государственные чиновники — констебли, их помощники, люди шерифов и лорд-мэра, а также приходские чиновники, в чьи обязанности входила забота о бедных, — в целом исполняли свой долг с не меньшим мужеством, чем все остальные, а то и с большим: ведь и работа их была сопряжена с огромным риском, вела к большему общению с бедняками, среди которых попадалось очень много больных и где болезнь протекала в особенно жутких условиях. И, надо добавить, очень многие из них умерли, да иначе и быть не могло.

Я еще ни словом не обмолвился о том, какие лекарства и предохранительные средства использовали мы в то ужасное время, — я имею в виду тех, кто, подобно мне, часто выходил из дому и разгуливал по улицам; многое говорилось об этом в книгах и объявлениях наших докторов-шарлатанов о них я уже достаточно рассказывал. Можно, однако, добавить, что Коллегия врачей ежедневно публиковала рекомендации, которые врачи учитывали в собственной практике,[376] но так как все это было в печати, я не стану приводить их здесь.

Об одном все же не могу умолчать: о судьбе одного из таких шарлатанов, который опубликовал объявление, что нашел самое надежное предохранительное средство от чумы, и тот, кто имеет его при себе, ни за что не подхватит заразу и не заболеет. И этот самый человек, который, надо полагать, не выходил из дома, не положив это изумительное средство себе в карман, однако, заболел и через два-три дня умер.[377]

Я не принадлежу к тем, кто ненавидит или презирает врачей; я не раз уже говорил с уважением о советах моего друга доктора Хитта, хотя, должен сказать, воспользовался я немногими из них, по сути, почти ничем, если не считать, что всегда держал наготове, как уже говорилось, какое-нибудь вещество с резким запахом на случай, если придется дышать какими-нибудь нездоровыми миазмами либо подойти слишком близко к погосту или трупу.

Не прибегал я и к тому способу, к которому тогда обращались многие: все время бодрить дух при помощи горячительных напитков и вина; помнится, один ученый доктор так пристрастился к этому лечебному средству, что не смог отказаться от него, когда поветрие кончилось, да так и остался до конца дней своих горьким пьяницей.