Так как во время чумы гибла, как я уже говорил, масса народа, многим, если не всем, приходам пришлось устраивать в этот период новые кладбища, помимо того, в Банхилл-Филдс, о котором я упоминал, некоторые из них продолжают использоваться и сохранились до сего дня. Другие же были заброшены и стали застраиваться или использоваться для других нужд (правомерность чего вызывает у меня некоторые сомнения); так что тела были осквернены, потревожены, заново вырыты и переброшены, как сор или навоз, в другие места, причем у некоторых даже плоть не успела истлеть. Назову некоторые из мест, где во время чумы были кладбища.

1. Клочок земли повыше Госуэлл-стрит, неподалеку от Маунт-Милл, тут сохранились остатки старой городской стены; хоронили здесь многих, без разбору, из приходов Олдерсгейт, Кларкенуэлл и даже из Сити; на этой земле был разбит сад с лечебными травами, а позднее она была застроена.

2. Кусочек земли как раз у Черной канавки, как ее тогда называли, в конце Холлоуэй-Лейн в приходе Шордич; потом там был загон для свиней, использовался он и для других хозяйственных нужд, но никогда более не служил кладбищем.

3. Верхний конец Хэнд-Элли, у Бишопсгейт-стрит, в те времена там была просто зеленая лужайка; хоронили здесь в основном обитателей Бишопсгейтского прихода, хотя многие телеги из Сити тоже свозили сюда мертвецов, особенно из прихода Сент-Олл-Холлоуз-он-де-Уолл.[361] Не могу, упоминая об этом месте, сдержать чувство глубокого уныния. Сколько помню, два-три года спустя после чумы эта земля стала собственностью сэра Роберта Клейтона.[362] Говорили, насколько достоверно, судить не могу, что земля перешла в королевскую собственность из-за отсутствия наследников, так как всех, имевших на нее права, унесла чума, и что сэру Роберту Клейтону она была пожалована Карлом II. Но каким бы путем она ни досталась ему, несомненно одно — земля, по его распоряжению, была сдана внаем под застройку. Первый же дом, на ней поставленный, был красивым зданием, стоящим и поныне фасадом на улицу, точнее переулок, который называется теперь Хэнд-Элли, и, хотя это и переулок, он, однако, не уже улицы. Дома в том же ряду, только севернее первого дома, закладывались на том самом месте, где раньше хоронили бедняков: и тела, когда землю раскопали под фундаменты, были вновь вырыты, причем некоторые не успели даже истлеть, и трупы женщин можно было отличить по длинным волосам; тут люди начали громко выражать свое возмущение, некоторые высказали предположение, что это может угрожать новой вспышкой заразы; тогда тела и отдельные кости, как только они попадались, стали переносить в другой конец того же участка и сбрасывать в общую яму, которая была вырыта специально для этой цели: это место и по сей день не застроено, оно служит проходом к другому дому в верхнем конце Роуз-Элли, как раз напротив молитвенного дома, который был построен много лет спустя; и земля эта отгорожена от основного прохода, так что получился небольшой сквер; здесь захоронено около двух тысяч тел, свезенных на погост погребальными телегами за один тот год.

4. Помимо того, был еще участок земли в Мурфилдсе,[363] неподалеку от улицы, теперь носящей название Олд-Бедлам; он, хотя и не весь, тоже использовался для этих целей.

[N. В. Автор сего дневника, согласно его собственному пожеланию, похоронен именно на этой земле,[364] так как там за несколько лет до него была похоронена его сестра.]

5. Приход Степни, растянувшийся с востока на север аж до самого приходского кладбища в Шордиче, тоже располагал участком земли для похорон, как раз поблизости от вышеупомянутого кладбища; он так и остался незанятым и, как мне представляется, со временем слился с Шорднчским кладбищем. В Спиттлфилдсе было еще два других места захоронения — одно, где позднее была воздвигнута часовня или молитвенный дом для нужд этого огромного прихода, другое — на Петтикоут-Лейн.

Помимо этого в приходе Степни было еще не менее пяти мест, использовавшихся в то время под захоронения: одно в Шэдуэлле, где теперь приходская церковь Св. Павла;[365] другое в Уоппинге, где теперь приходская церковь Св. Иоанна; тогда обе эти церкви не назывались приходскими и принадлежали приходу Степни.

Я мог бы назвать и множество других мест, но перечислил только те, о которых знал все досконально; и упомянуть их, полагаю, имело смысл. В целом же можно сказать, что во время бедствия пришлось организовать новые места захоронений почти во всех приходах, за исключением Сити, чтобы похоронить такую уйму народу за столь короткий период времени; но почему нельзя было сделать так, чтобы эти места так и оставались кладбищами и не тревожить прах усопших, этого я объяснить не могу, и дальнейших действий, признаюсь, не одобряю. Хотя и не знаю, кто за них в ответе.

Следует отметить, что квакеры имели в то время собственное кладбище,[366] где они хоронят и поныне; была у них и собственная погребальная телега, чтобы доставлять на погост из домов тела умерших; знаменитый Соломон Игл, который, как я уже говорил, предрекал чуму как кару и бегал по городу нагишом, убеждая людей, что чума послана им за грехи, первым схоронил жену, умершую сразу же после начала мора, — ее одной из первых свезли в той телеге на новое кладбище квакеров.

Я мог бы загромоздить свой рассказ еще многими любопытными сообщениями о том, что происходило во время мора, особенно о сношениях между лорд-мэром и королевским двором, находившимся в то время в Оксфорде, о распоряжениях, которые иногда поступали от правительства, относительно поведения в той критической ситуации. Но в действительности двор так мало уделял всему этому внимания, а распоряжения его были столь несущественны, что не имеет смысла приводить их здесь; исключение составляли установление месячного поста и передача королевских благотворительных пожертвований на бедняков, о которых я вам уже говорил.

Велико было общественное возмущение теми врачами, которые бросили своих пациентов на время бедствия; теперь, когда они вернулись в город, никто не хотел их нанимать. Называли их дезертирами, а на двери дома им нередко вешали надпись: «Здесь доктор ищет работы»; так что некоторые из них вынуждены были на время остаться без практики, другие же поменяли место жительства и обосновались в тех частях города, где их никто не знал. То же происходило и со священниками, по отношению к которым паства вела себя оскорбительно — писала куплеты и всяческие скандальные вещи, вывешивала на двери церкви надпись: «Здесь священник ищет работы», а иногда: «Кафедра сдается внаем»,[367] что было еще хуже.

К величайшему нашему несчастью, по мере того как чума уходила, не ушел с нею вместе дух ожесточенности и раздора, злословия и попреков, который и ранее был страшным возмутителем спокойствия в народе. Говорили, что это последыши старой вражды, которая совсем недавно ввергла всех нас в кровавые беспорядки.[368] Но так как недавний Закон об освобождении от уголовной ответственности[369] притушил ссору, правительство рекомендовало всему народу при любых обстоятельствах соблюдать мир и согласие.

Но это было невыполнимо; и особенно теперь, когда чума прошла; а ведь тот, кто видел во время мора, в каком положении находились люди, как они заботились друг о друге и обещали проявлять больше благорасположения в будущем и не возвращаться к взаимным упрекам, полагаю, всякий, кто все это видел, подумал бы, что теперь во взаимоотношениях людей возобладает новый дух. Но, повторяю, это было невыполнимо. Вражда осталась; Высокая церковь и пресвитериане были неумолимы. Как только зараза прошла. отстраненные священники-диссиденты, занимавшие опустевшие кафедры в церквах, должны были вновь уйти от дел; они, собственно, ничего другого и не ожидали, но что на них немедленно набросятся и будут угрожать им законами против нонконформистов,[370] что те самые люди, которые слушали их проповеди, пока были больны, стали преследовать их, как только выздоровели, — это даже нам, представителям Высокой церкви, казалось очень жестоким, и одобрить этого мы никак не могли.