Екатерина Тимофеевна чувствовала, что получается казенно, но смута в душе мешала найти другие слова.

В зале задвигались, захлопали, а Дуська опустила глаза и тоскливо улыбнулась.

— Вот вам еще пример, — продолжала, уже овладев собой, Екатерина Тимофеевна. — Отделочница Ягодкина Аля. Еще и года нет, как она на заводе. А очень хорошо работает. Посмотришь на ее изделия, и душа радуется: лаковая пленочка тоненькая, отделка чистая — не придерешься. Чувствуется, что девушка работает с душой. Нам такими людьми надо гордиться!

Почему сказала это Екатерина Тимофеевна? Сама вырвалась правда или ей захотелось, чтобы рядом с сыном не какая-нибудь кукла сидела, а знатная работница и чтобы люди об этом знали?

— Спасибо, мам! — сказал после торжественной части Женька. — Коротко высказалась, но ясно. Ты у меня молодец, я всегда это говорил.

Екатерина Тимофеевна поняла, что он прощает ей их неприятный ночной разговор, после которого между ними прошел холод. И ей стало как-то не по себе: ведь она, в сущности, обманула Женьку.

— Небось танцевать останешься? — спросила она его, избегая прямого взгляда. — А я пойду лягу: устала, и голова расшумелась…

Стараясь быть незамеченной, Екатерина Тимофеевна прошла в гардероб. И уже у выхода увидела Дуську, тоже одетую.

— Что ж ты уходишь?

— А ты? — вопросом на вопрос откликнулась Дуська.

Они пошли рядом — крупная, мужественная, никогда не интересовавшаяся модами, хотя и добротно одетая Екатерина Тимофеевна и ссутулившаяся и как-то подавленная завзятая модница Дуська.

— Что это с тобой сегодня? — спросила Екатерина Тимофеевна.

— Что ж, я тебе на улице объяснять буду? К себе, может, пригласишь?

Через полчаса они сидели, и перед ними стыл налитый в чашки чай.

— …Да что ты уж больно-то расстраиваешься?.. Первый раз, что ли, ссоритесь? Придет.

— Нет, не придет. А придет, сама не пущу. Эх, Катя, если бы ты знала!.. Как я сейчас Альке позавидовала! Ни одного порядочного парня на мою жизнь не пришлось. Или уж я без рук, без ног, или уж дура непролазная?

— Есть немного, — честно сказала Екатерина Тимофеевна. — Только и Альке ты не завидуй: покрутятся-покрутятся, тем, я уверена, дело и кончится. У Женьки поинтереснее девчата есть…

Дуська покачала головой.

— Отвыкла ты, Катерина, от любви. Поэтому и различить не можешь, где всерьез, а где понарошку… — И после долгой паузы попросила: — Катя, помоги мне…

Екатерина Тимофеевна слушала, и губы ее сжимались все плотнее и плотнее. Дуська просила помочь ей ребенка из детского дома на воспитание взять. Чтобы дали завком и дирекция характеристику, по которой доверили бы ей ребенка.

— Мне бы мальчика, так годочков двух… Воспитаю, будет и у меня сынок.

— Нет! — вдруг сказала Екатерина Тимофеевна.

— Почему ж нет? — упал голос у Дуськи.

— А потому… Тебе, Евдокия, сынка-то лет под тридцать надо. А мать из тебя не выйдет. Собственной головой управлять не научилась и хочешь, чтобы тебе живую душу под команду отдали. Игрушечку мечтаешь завести.

Екатерина Тимофеевна говорила обидные вещи, но Дуська на этот раз не смела обижаться.

— Кать, ведь мне уж тридцать третий… Шутишь! Жизни никакой нет, одна кругом… Не веришь ты мне?

— Не верю, — твердо сказала Екатерина Тимофеевна.

В этот вечер ей хотелось быть жестокой, и в первый раз чужая беда ее не взволновала.

…Всегда быстрая на ногу, Дуська тихо шла по темной улице, как по незнакомой дороге. Она прятала лицо, с которого слезы смыли пудру, в стоячий меховой воротничок шубки, отливающей серебром при свете ночных фонарей. Она подошла к своему дому; окна в нем почти все светились, а на лестнице слышно было, как поют «Эх ты, сад, ты мой сад!»…

На третьем этаже с подоконника навстречу Дуське поднялся Жорка, угрюмо улыбаясь.

— С Женским днем поздравить пришел, а тебя где-то носит…

Он ждал одного из двух: или она накинется плаксиво, с выкриком, с шумными упреками, или будет безвольно лопотать: «Жор, ей-богу, обижаешь ты меня… Сколько можно терпеть?..»

Но не последовало ни того, ни другого. Дуська не спеша достала из сумочки ключ (а не помаду и зеркальце, которые она сразу хватала, завидев своего возлюбленного), открыла входную дверь и тут же, не дав Жорке шагнуть вперед, быстро захлопнула ее и звякнула задвижкой.

— Ты что? — спросил он, нерешительно подергав ручку.

Ответом ему была полная тишина. Это было так необычно, что Жорка не стал ни стучать, ни ругаться и пошел вниз по лестнице, все еще в тайной надежде, что его окликнут. Но Дуська не подала голоса.

Женька уезжал. В душе Екатерина Тимофеевна надеялась, что это и к лучшему: может, остынет. А Женька неожиданно спросил, считая, что они с матерью теперь уже найдут общий язык:

— Мама, ты вроде Але что-то обещала насчет комнаты. Может быть, ее на очередь можно поставить? Дело в том, что она летом в техникум поступать будет и ей надо много заниматься…

Екатерина Тимофеевна долго-долго молчала.

— Знаешь что, Евгений… Если раньше было у меня такое намерение, то теперь я его начисто бросаю. Тебя весь завод с нею видел. Скажут: сын с девкой гуляет, а маманя комнатку им обеспечивает, чтобы было где встречаться…

Женька сразу «накалился».

— Мам, прекрати мещанские разговоры! Когда в президиумах сидишь, проповедуешь уважение к людям…

— Вот-вот, я уж у тебя мещанкой стала! — всхлипнула Екатерина Тимофеевна. — Дурак, дурак ты, Женька! Не хочу я тебя слушать. Пожалуйста, вяжись, с кем хочешь, подбирай на улице!..

Женькины скулы наливались злой краской. Видно было, что он хочет сказать много. Но он только выговорил отрывисто:

— Эх, товарищ мама!.. «На улице»!.. А вообще-то, если хочешь знать, не позор подобрать, а позор мимо пройти. — И уже в дверях бросил: — Не о чем нам тогда и разговаривать.

Он ушел, а Екатерина Тимофеевна плакала, ужасаясь собственным несправедливым, но, как ей казалось, необходимым словам.

…Женька уехал. И очень долго ничего матери не писал. Екатерине Тимофеевне некому было рассказать о своей обиде: такое на люди не вынесешь, ни с кем не поделишься. Но она была не из тех людей, которые во всем полагаются на бег времени, на авось. Она любила шагать впереди судьбы и поворачивать ее по-своему. Поэтому через несколько дней после Женькиного отъезда Екатерина Тимофеевна через начальника цеха попросила Алю зайти в завком не в приемные часы.

Та пришла. Они встретились за тем столом, за которым полгода назад познакомились впервые. Аля сидела тоже настороженная, но, как видно, приготовившаяся к трудному разговору. На круглом, хотя и похудевшем ее лице уже не было просительно-виноватого выражения. И сидела она уже не на краешке стула.

— Как же так, Аля? — начала Екатерина Тимофеевна, глядя мимо Алиного лица. — Нехорошо как-то у нас с тобой получается… Я к тебе всей душой, а ты от меня прячешься.

— Я не прячусь, — тихо сказала Аля. — Мне кажется, вы сердитесь… Вот я к вам на глаза и не лезла.

— Евгений тебе пишет? — вдруг в упор спросила Екатерина Тимофеевна.

— Да…

Обе помолчали. Аля моргнула и сказала, оживляясь:

— Вы, Екатерина Тимофеевна, может быть, что-то про нас плохое думаете? Но ничего нет… плохого. Просто я, со своей стороны, очень вашего Женю люблю. Что же мне делать, если я его люблю?

«Еще бы ты не любила!» — подумалось Екатерине Тимофеевне.

— А ты про ребенка Евгению сказала?

— Он знает, — прошептала Аля, отвернувшись. — Ведь вы же ему рассказали… Думали, я сама не сумею?

Екатерина Тимофеевна собиралась с мыслями. «Что же это я с ней о таких вещах через казенный стол разговариваю, как на приеме?» — подумала она, встала и поманила Алю к дивану. Та недоверчиво села и ждала.

— Аля, — набравшись духу, сказала Екатерина Тимофеевна. — У меня к тебе разговор будет дружеский. По совести говоря, я тебе кое в чем помогла и в десять раз больше еще для тебя сделать готова. Но я тебя прошу: оставь Женьку в покое. Ему еще учиться два года, на работу устраиваться. Неизвестно, куда пошлют. Семью ему заводить рано. Ты тоже на ногах не стоишь («Дуськины слова», — подумала Аля), хвост у тебя в деревне. Глупостей ты уже натворила, можно бы и за ум взяться. Учиться бы поступила лучше…