Над дверью висела табличка: «Председатель заводского комитета Е. Т. Беднова». И тут же часы приема: с 12 до 7 часов вечера.

Шел уже девятый… Завком помещался рядом с клубом. Там кончилась кинокартина, убирали стулья, чтобы танцевать. Гудела радиола, хлопали дверьми, шумели, как в школе на перемене. Поэтому Екатерина Тимофеевна не сразу расслышала осторожный стук.

— Можно к вам войти?

В дверь сунулось круглое молоденькое лицо с розовыми щеками. И тут же спряталось.

— Чего тебе, дочка? Заходи, раз пришла.

— Мне поговорить…

Девушка подошла поближе, немножко угловатая, но крепкая, верткая, как молодой чиж. Пальтишко было ей узко и не по зиме легковато. На светловолосой голове — капроновый платочек. Ноги в легких туфлях. «Щеголиха! — подумала Екатерина Тимофеевна. — Небось все голяшки синие».

— Садись. Что скажешь?

Девушка присела и стала водить по крышке стола пальцем со следами лака и политуры у круглых коротких ногтей.

— Я, знаете, из отделочного… Насчет разряда. Когда же на разряд выводить будут? Брали — говорили: три месяца учиться. А уж пять прошло…

В голосе у нее была обида и просьба.

— Пять, говоришь? Что-то долговато… К какому мастеру тебя поставили?

— К Дуське Кузиной.

Екатерина Тимофеевна нахмурилась.

— Что же это ты мастера Дуськой называешь? Кому, может, она и Дуська, а тебе — Евдокия Николаевна. Нехорошо!

Упрекнула девчонку, хотя и знала, что Евдокия Кузина почти для всех на заводе — Дуська, несмотря на ее тридцать с лишним.

— Извините, — сказала девушка и опустила круглые живые глаза.

— Вот то-то! А твоя фамилия как?

— Ягодкина. Алевтина Павловна. Аля просто…

— Здешняя ты?

— Нет, из деревни…

«Мордашка-то очень славная, а в голове небось ветер, — подумала Екатерина Тимофеевна, разглядывая Алю. — Вот возьми ее: из деревни сбежала… И у нас, наверное, недолго задержится. Учим их, мастерам платим, а не больно много их на заводе остается. Ищут, где полегче…»

— Будешь ли работать-то, Ягодкина Алевтина Павловна? — спросила она с усмешкой. — Я, конечно, с Евдокией Николаевной поговорю. Понимаю, что на двадцать семь рублей ученических жить трудно…

— Я не только из-за денег! — оживилась Аля. — Вы не думайте… Просто даже неудобно мне: раз другие за три месяца выучиваются… Мне тоже хочется побыстрее. — И попросила: — Только вы не говорите Евдокии Николаевне, что я у вас здесь была.

— Это почему же? — испытующе посмотрела на Алю Екатерина Тимофеевна. — Ну ладно, завтра я к вам в цех приду, на месте разберемся.

Тут на столе у Екатерины Тимофеевны зазвонил телефон.

— Мам, хватит уж тебе гореть на работе! Кушать так хочется!.. Искал, искал за окном, — гудел бас в сильно резонирующей трубке.

— Да кто же в такой мороз за окно ставит? Ну, я бегу, Женечка, бегу! — Она мягко опустила трубку на рычаг.

Вышли вместе. Екатерина Тимофеевна объяснила, что это сын ее звонил. На четвертом курсе учится в энергостроительном. Самостоятельный парень, способный. Без стипендии месяца не был, теперь повышенную получает. И все мама да мама, даром что двадцать четвертый год.

— А ты-то как здесь одна? — спросила Екатерина Тимофеевна у Али. — Крайность, что ли, была от своих уезжать?

Та неопределенно пожала плечами, застеснялась.

— Да нет… Просто люди посоветовали.

…Три с лишним года назад Аля закончила восьмилетку в своей деревне, в Гуськах. Две зимы после этого просидела секретарем в сельсовете. Писала своим кудрявым, но разборчивым почерком разные справки, бегала по соседним деревням с повестками, с извещениями и приставала к матери, чтобы та купила ей велосипед. Но тетя Груша, Алина мать, считала, что велосипед — это озорство, что вслед за велосипедом Алька потребует и брюки в обтяжку, вроде тех, в которых ходят по Гуськам дачники. В душе она гордилась дочкой, потому что та делала «культурную работу»: вежливо принимала не только в Совете, но и на дому не в положенное время, садилась за накрытый голубой клеенкой стол, макала ручку в чернильницу-непроливашку, выписывала справку буковками-цветочками и солидно прикладывала доверенную ей председателем печать.

— Алевтина-то у тебя все хорошеет! — говорили тете Груше посетители, желая и польстить, и извиниться за приход не вовремя. — Замуж-то скоро ее проводишь?

— Какой там замуж! — серьезничала тетя Груша. — Спеху нет. Я, может, еще учиться ее куда соберу. Она у меня уж больно девчонка-то востренькая, бедовая! Не все же ей на справках да на повестках… Пущай бы дальше училась. Уж я сама в три горбушки согнусь, а возможность ей обеспечу.

Очень удивилась и даже огорчилась мать, когда Аля заявила, что справки эти ей ужасно надоели и что она хочет выйти в колхоз на свеклу.

— Возьмем, мам, с тобой участочек… Комплексный. Наши девчата вон как здорово приладились! Даже в газету попали.

— Газета тебе снится! — вздохнула тетя Груша. — Ну что ж, попробуй. За лето у тебя семь шкур с носу сойдет. Ты еще за моей-то спиной толком и руками не шевелила.

Но участок они с весны взяли. Вспахала, заборонила им машина. Остальное — сами: раздергать, выполоть, сложить в бурты. В первую же осень сложили шесть буртов: восемнадцать тонн сахарной свеклы. Платили по десятке за тонну и еще сахарным песком.

— Куда деньги будете класть? — шутили над тетей Грушей соседки, оглядывая высокие, прикрытые соломой бурты. — Альке в приданое гарнитур спальный купи!

— А что нам? И купим. Ай мы толку не понимаем: гарнитур так гарнитур.

Тетя Груша и тут радовалась, глядя на Альку. В той жизнь крутилась, как вода у камней. Работала проворно, ловко, мурлыча модные песенки вроде «Чикко, Чикко из Порто-Рико…». Но мать все же старалась держать ее «в строгости»:

— Чика-то Чикой, а почище, почище выпалывай! Сурепицы не оставляй. Не жалей заднюшку-то свою, выгинайся!

Аля хмурила выгоревшие бровки:

— Мама, а нельзя ли без выражений? Ведь некультурно же!..

Но они перебрасывались такими словами больше для того, чтобы и языку дать работу, в душе же были всегда довольны друг другом. Восемнадцать лет проспали они на одной постели: в сорок втором Алин отец ушел на фронт, а семидневная Аля перекочевала из люльки к матери под бок, и полились ей на маленькое, уже тогда хорошенькое личико горькие материны ночные слезы. Пока не пошла в школу, Аля не отходила от материного подола. И сейчас нельзя было тете Груше обижаться на дочку, что та ее не любит или не слушается.

«Ужли она мне не скажет, когда парень какой ей в голову влетит? — думала она, приглядываясь к дочке, у которой и плечи, и грудка — все просилось вон из платья и требовало обновы. — Кабы мне не проглядеть такое дело!..»

Старшие дети у тети Груши были сыновья, и с ними такой заботы она не имела, следом бегать не приходилось. Выросли, разъехались. А за Алькой стала приглядывать, ходить украдкой за ней и в клуб, и на вечеринки. И очень была удивлена, в первый раз увидев свою дочку на танцах: дома Алька — это звонок, кубарь, а тут сидит, как прибитая гвоздем, сжала коленки, мыски туфель развела, глаза мечтательно смотрят куда-то поверх, и кажется, не дышит, только блестят щеки.

«Дитенок мой! — умиленно подумала тетя Груша. — Кажись, обидь какой дурак, на клочки порву!» Одно не нравилось матери в Альке: челка на лбу. Дома прикрикивала:

— Что ты гляделки-то завесила? Ведь ты ешь — ложки не видишь. И что за мода такая пошла идивотская, прости ты меня бог!

Как-то тетя Груша увидела около дочери незнакомого шикарного парня. Танцевала Алька с ним в клубе под радиолу какой-то танец: одно топтание на месте, без проходки. Дома спросила Альку, что это за кавалер появился. У той чуть-чуть побежали глаза.

— А это председателя нашего племянник. Он в Павельце в депо работает. В отпуск приехал…

— Звать-то его как? — выведывала тетя Груша.