Она вернулась ранней весной, сырой и мутной, прохладно слякотной, об этом как-то вскользь и пряча глаза обмолвился Модест, замеченный мною в винном магазине, где он, к удивлению моему, стоял в плотной толпе возле прилавка, подслеповато щурясь и шаря беспомощным взглядом по полкам, — он совсем не пил, ну разве что по праздникам, и то скорее символически. В те времена с выпивкой были проблемы, к магазинам с утра пораньше липли, быстро распухая, огромные очереди, перед входом дежурили менты, дозируя напирающую на двери толпу и пропуская людей внутрь порциями. Проходя мимо, я скользнул рассеянным взглядом по пыльной витрине и вдруг увидел Модеста. Спустя минут пять он вышел с бутылкой водки в руке — нес он ее на отлете и с таким выражением неуверенности в лице, будто не знал, как именно водку следует употребить.

И я понял: что-то стряслось.

Вот тут, недалеко от нервной, клокочущей, приглушенно матерящейся толпы, он и сказал мне, что Ваня вернулась. И жестко ухватил деревянной рукой за локоть, предваряя мой порыв немедленно бежать к ней. А потом, уведя взгляд в сторону, пробормотал бессвязно: "Нет-нет, не надо, коллега, все само собой, со временем..."

А спустя пару дней из окна кухни я увидел ее во дворе.

Точнее, увидел кого-то другого и лишь с трудом различил в больном, нахохлившемся существе черты прежней Вани. Всклокоченная, с волосами, напоминавшими сальную паклю; поразительно неряшливо одетая, с серым, мутным лицом, она уныло волоклась через двор, едва переставляя ноги, — жалкая, потерянная и беспомощная.

Она подняла лицо к моим окнам, мы встретились взглядами, глаза у нее были мутные, без зрачков. Она тихо покачала головой — нет, не надо! — я, словно в столбняке, опустился на табуретку и потом плохо помнил, что со мной было, до тех пор пока утром следующего дня не выстрелил — оглушительно, до ломоты в барабанных перепонках — звонок телефонного аппарата.

Это была она. Ваня сказала: "Все, Митя... Я улетаю, прости меня и пойми, что другого выхода нет. Я все тебе расскажу, когда при случае заглянешь в наше гнездо на чердаке". Не знаю, сколько времени я пролежал без движения, прислушиваясь к коротким гудкам в трубке. Но вдруг предчувствие чего-то скверного, гибельного, непоправимого сбросило меня с койки, в чем был, а был я в одних трусах, рванулся из дома, отбежал за детскую площадку — там сходились стенами два старых трехэтажных дома, их через год снесли, — там, в углу, куда не попадал свет теплого солнца, еще лежала гора черного снега, взрыхленного дворником, чтоб быстрее таял.

...Она стояла на краю крыши, в том самом месте, где я частенько ее находил, и в той же позе — руки раскинуты в стороны, лицо поднято к небу.

Потом она качнулась вперед — и полетела. Но, видно, в обветшавших ее крыльях совсем не осталось силы, чтобы парить, — она упала на асфальт. Наш дворник дядя Саша потом рассказывал, что нашел меня сидящим в сугробе. Он удивлялся, что я не замерз и даже не заболел — ведь провел я в снегу времени немало, до тех пор пока во двор не вкатила "скорая".

Я открыл дверцу холодильника, достал водку, плеснул еще немного в стакан, выпил, и вдруг в который раз перед моими глазами возникло лицо моей тайной собеседницы. Вот она сидит на кухне, устроившись на краешке табуретки и уронив руки меж разошедшихся в стороны коленей. Она долго молчала, наконец подала голос:

— Да... Извини. Я задумалась.

— Я тоже... Знаешь, мне потом врач со "скорой" рассказывал... У нее все руки были исколоты. Следы от шприцев.

— Понимаю... — загнанным в глубь чрева голосом отозвалась она. — Подожди, я тоже еще. немного налью.

— Налей, детка, налей и выпей так, как надо пить водку, — не принюхиваясь, одним махом, резко забросив голову назад и задержав после хорошего глотка дыхание... Теперь потихоньку выдыхай... Вот так, молодец, я научу тебя пить, но при этом буду внимательно следить, чтобы ты не перебирала лишнего, это ни к чему, иначе глаза у тебя сделаются такими же, как у Вани в тот момент, когда я видел ее в последний раз, — без зрачков.

— Пойдем. Давай я обниму тебя за талию, поведу в комнату. Давай ляжем, уже поздно... Я раздену тебя, уложу и начну раздеваться сама.

— Ты умница, ты самая мудрая и тонкая женщина из всех, что встречались мне в жизни, — ты словно просила прощения за несуществующую бестактность и робко испрашивала разрешения занять место подле меня — там, у стены, где когда-то дождливым утром после выпускного школьного вечера лежала другая. Ведь так?

— Да, — после долгого молчания сказала она. — Все было именно так. Откуда ты знаешь? Ты, как мне показалось лось, отсутствовал, блуждая где-то в других временах.

— Все в порядке, Я здесь. Иди сюда. Иди ложись. Давай я тебе помогу. Тебе удобно здесь, у стенки?

— Она тебе так и не рассказала?

— Рассказала. Потом, припомнив ее последний звонок, я забрался на чердак и в каменном дупле, служившем когда-то почтовым ящиком для тайных записок, нашел тонкую ученическую тетрадку.

— И что ты узнал?

Я промолчал.

— Тетрадку я прочитал прямо на чердаке, у решетчатого окошка, где мы когда-то целовались, закрыв глаза. И с тех пор больше в нее не заглядывал. Она хранится в столе. Не знаю, смогу ли я когда-нибудь еще раз открыть эту тетрадку.

— Ну все, милый, спи. Боюсь, мне опять придется выйти из дома — Шерлок просится. Наверное, он что-то не то съел — уже пятый раз приходятся с ним выходить. Он выходит, бредет на газон и выискивает какую-то лечебную травку. Собаки ведь умеют лечить себя сами...

— Не только собаки. Но и птицы. Пока, зверек, спасибо тебе, спи, пусть тебе приснится хороший сон, а мне, как и твоему Шерлоку, тоже пора лечиться. Не знаю чем, ведь водка уже не помогает.

...Я положил трубку и потихоньку пил дальше. В темноте раздался телефонный зуммер. И еще один, и еще. Вставать, произносить какие-то слова или даже просто молчать в ответ не было сил.

После пятого звонка должен включиться автоответчик, он доложит звонящему, что меня нет дома: нет, не было и не будет еще долго. И добавит, что не знает, где меня искать. И ничего мне на надо передавать на словах, желать или советовать, потому что все, что нужно для жизни, мне и без того давно известно.

— Хм, а вы занятный человек, Дмитрий Васильевич.

Последний раз я слышал этот голос после возвращения из конторы Селезнева, в самый разгар дневной спячки, потому-то я, разморенный дремой, не смог его опознать.

Но теперь я бодрствовал, дышал в полную силу, все видел и все слышал и потому мгновенно опознал этот голос.

Он зацепился в потемках памяти за саднящую в теле короткой фразы занозу, зудящую этим протяжным, растянутым "зэ" — "з-з-з-анятный", и образ говорящего мгновенно восстановился: его привычка заики произносить слово не просто шевелением губ, но как бы всем лицом сразу — широким распахом округлявшихся глаз, красноречивой подвижностью силящихся отлететь со лба бровей. Голос потянул за собой все остальное: бело-синее крошево на полу, Модест, раскинувший руки, словно в попытке собрать разлетевшиеся фаянсовые осколки, менты у окна, их внезапное напряжение, когда в дверях возник этот человек.

— Это К-к-коржавин.

Да, Коржавин, капитан. Я запомнил звание, когда он поднес к моим глазам раскрытые корочки.

— Отзовитесь, Дмитрий Васильевич, если вы все-таки окажетесь дома, я оставляю номер своего телефона.

— Уже отозвался.

Мне хватило времени подняться с кровати, подлететь к столу у окна и снять трубку.

— Вы спали?

— Не спал. Лежал в постели с женщиной.

Пауза. Наверное, он подыскивал слова.

— Ничего, Коржавин. Мы просто лежали — и больше ничего. Брачный сезон уже миновал. А новый пока не наступил. Так что ты нам не помешал. К тому же это виртуальная женщина, точнее сказать, не женщина даже, а сирена.

Он растерянно кашлянул в трубку.

— Знаешь, такая сладкоголосая сирена, полуженщина-полуптица, она сидит на далеком острове и зазывает идущих мимо мореплавателей непреодолимо сладким пением. И горе тому, кто не залепил уши воском, его ждет верная гибель, когда он направит свой корабль к скалистым берегам... Что касается меня, то свой челн я туда уже направил.