— А откуда она берется?

— Omne animal triste post coitum, — припомнил я вдруг.

— Что это?

— Да так... Мудрое наблюдение древнего философа. Переводится так: всякая тварь после соития печальна.

— Animal... Triste... Post... Coitum... — Она произносила каждое слово отдельно, словно дегустируя по глотку. — Да, латынь в самом деле поразительна. Торжественный, будто отлитый из благородной бронзы язык. Бронзы, бронзы, а не латуни... А Animal — это тварь?

— Ну, строго говоря, животное.

Она долго молчала, потом спросила:

— А кто я?

— Не знаю. Тот вид, к которому принадлежишь ты, мне пока не встречался.

Я провел ладонью по ее волосам. В сумраке маленькое, детское тело Александры отливало матовой белизной. Я ощутил наплыв странного чувства — невнятного, неопределенного, такого еще не было в моей природе.

Это ощущение шло по телу мягкой волной, его энергия комочком собралась в груди, отогревая меня.

Она обняла меня.

Меня бросило в холодный пот, хотя сотни раз за время работы наемным бабником бывал в такой ситуации.

Но теперь я просто не знал, что делать.

Прикрыл глаза и попытался вспомнить, как это бывает у людей, когда мужчина и женщина лежат в постели, обнимая друг друга.

И не вспомнил...

Она не видела, что со мной происходит, но конечно же все понимала и потому выскользнула из-под меня, мягко надавила на плечи, понуждая опуститься на спину, а потом перекинула ногу через мое бедро и замерла... Мне показалось, что я погружаюсь в забытие. То самое, которое впервые коснулось меня сумрачным утром, когда мы вернулись с Ласточкой после ночной прогулки на речном трамвайчике в мой дом. То самое, с которым я жил несколько лет — вплоть до того дня, когда мы расстались, когда Ласточка вдруг улетела в теплые края.

Мы обнялись, срослись, сплелись надолго, а потом, когда сознание медленно начало возвращаться ко мне, я с изумлением отметил, что не исчезло ощущение неостановимой печали, — напротив, возникло поразительно свежее, прозрачное, бодрое чувство, оно заполнило меня всего без остатка, и как бы в унисон моему чувству черный квадрат слепого окна осветился яркими брызгами гулко бухнувшей петарды, а потом колодец старого двора взорвался криками, смехом и безудержным весельем.

— Ну вот... — прошептала она, — Новый год. Говорят, как его встретишь, так и будешь жить дальше. Но как? И где?

— Как это — где? — расхохотался я. — В доме. Что нам стоит дом построить? Нарисуем — будем жить!

Она села и, обхватив руками колени, повернулась к окну, за которым орали что-то веселое, пили шампанское и швырялись друг в друга снежками.

— Нарисуем... — сказала она. — Это хорошо. Но где мы возьмем краски?

Я обнял ее, поцеловал в висок и ничего не сказал, но, судя по тому, что в лице ее проступила улыбка, она поняла меня: ничего, Саня, будем жить, мы нужные нам краски добудем из небытия, в которое лет пятнадцать назад обрушилась наша нормальная человеческая жизнь, мы вычерпаем их из того пронизанного солнцем дня, в котором мы, дети, выбегали во двор ранним летним утром, грея за щекой сладкий вкус ириски "Золотой ключик", и видели радугу, парящую в тугой струе дворницкого шланга, и слышали запах зелени, отдохнувшей за ночь от зноя, — вычерпаем и твоей слепой, но очень верной рукой положим на чистый лист первый штрих. А на белом поле листа поселятся: покосившийся столб воротной стойки, под ним сочная зелень свежей травы, чуть дальше — дом, крыша на доме, труба на крыше, дым над трубой, небо над дымом... Рыжики будем солить, капусту квасить, вареньем запасаться на зиму, наливки вишневые настаивать на засиженных мухами подоконниках, на Пасху яйца красить, из церкви возвращаться домой просветленными, и все у нас будет по-людски.