Музыка заплакал – ни с того ни с сего, без подготовки; лицо его было неподвижно – наверное, именно так, без всхлипов и стонов, льют иногда с тоски большие каменные слезы гигантские серые изваяния на острове Пасхи. Панин отвел его в комнату, уложил и вернулся к шахматному полю; двинул вперед свою пешку, вопросительно посмотрел на меня.

– Нет... Я сегодня разыгрываю глухую сицилианскую защиту. А ты решил поставить себе мат?

Он повертел стопку в пальцах, вернул ее на стол.

– Ладно, тайм-аут...

Он принял душ, поджарил яичницу, поковырял вилкой, есть не стал; спросил, как поживают мои комиксы.

А-а, комиксы, любимый жанр туземцев Огненной Земли... я немного о них забыла – влюбленность отвлекает, сам знаешь, милый мой друг детства.

– Давай-давай, трудись, не оставляй стараний, маэстро!  – напутствовал меня на прощание Панин.

Не оставляю, милый друг, ладонь моя по-прежнему на лбу, а правая рука все что-то чертит на листе бумаги: профили и анфасы, кружочки, квадратики, ромбики, игрушечные домики с трубой, дымы в трубе, цветочные головки, собачьи мордочки, самолетики, пистолетики – бессмысленный набор фигур и контуров; однако законы жанра мне ведомы: придет момент, и рука вычертит на бумаге нужную фигуру, а Сергей Сергеевич Корсаков вытолкнет из меня какой-то пароль времени и эта реплика закончит композицию, установится в белом, напоминающем крошечное облачко, поле пустоты ("пузырь" – кажется, так называется графическое оформление пространства реплики), и к губам какого-то тайного пока для нас персонажа протянется похожий на бесконечно вытянутую запятую соединительный знак.

Я выглянула в окно. Стоял совершенно желтый вечер, беззвучный и бесшумный – такие прячет под своим подолом бабье лето.

В дневном небе не различимы Млечные Пути, однако они наверняка стояли на своем высоком месте, и высыпали на меня свою белую мелкую крупу. Что же это было? Да, первое инстинктивное желание: рвануться, бежать и скрыться в пещерах, а камням, падающим с неба, прокричать: падите на меня и сокройте меня!

Зина, наконец, позвонил, сказал, что вернулся, очень устал, сейчас заедет, и мы отправимся куда-нибудь "проветриться". Зная, что за этим "проветриться" может скрываться бездна вариантов, я спросила совета относительно характера туалетов: мы на светский раут? или едем грабить банк? Он пробубнил что-то маловразумительное.

Он запаздывал, я решила подождать на улице.

Середина дня, в окрестных конторах обеденный перерыв. Хуже нет – ждать и догонять. Чтобы отвлечься, я принялась рассматривать публику. Девяносто процентов граждан выглядели "фирмачами" – ну что ж, это не более чем оттиск того особого социального устройства, которое установилось в последние годы на Огненной Земле, где не осталось больше ни рабочих, ни крестьян, ни сдавленной этими тяжелыми классовыми глыбами "прослойки"; теперь абсолютное большинство туземцев либо сотрудничает в фирмах, либо этими фирмами владеет.

Мое внимание привлекла женщина средних лет, в длинном кремовом кожаном плаще – упругая, энергичная походка, осанка, выражение лица говорили о что она из разряда тех, кто "владеет". Ни с того ни с сего она вскрикнула, взметнула руки – точно хотела вспорхнуть с тротуара – и медленно, закручиваясь винтом, стала оседать на асфальт.

Было впечатление – из нее что-то выпало.

Это был камень. Это был булыжник размером с кулак, гладкий и серый. Со всех сторон закричали. Я подтолкнула взгляд вбок через улицу – он едва не угодил под проносящуюся мимо красивую серую машину, напоминавшую в своем стремительном движении какую-то хищную рыбу. На спине у серой рыбины вздулось некое подобие нарыва. Автомобиль резко вильнул и правым бортом протаранил обрубок мощного тополя. На крыше его виднелась внушительная вмятина.

Кто-то прицельно метал камни – в людей и машины. Я подняла глаза и встретилась взглядом со снайпером. Он сидел на крыше четырехэтажного дома, уютно оседлав крохотную избушку чердачного выхода; у него было характерное заскорузлое лицо человека "без определенного места жительства". Да и одежда – засаленная солдатская шинель – выдавала в нем городского странника. Впрочем, от братьев по крови и образу жизни он разительно отличался – ясным, осмысленным, прохладным – с примесью надменности – взглядом. Прищурившись, он смотрел на меня; рука его опускалась в серый холщовый мешок, висевший на лямке через плечо.

Какой-то древний, первобытный дремучий инстинкт скомандовал мне:

– В пещеру! В ущелья гор!

Я кинулась в подъезд; в тот момент, когда дверь с грохотом встала на место (у нас в парадном очень тугая и звонкая пружина) мое пристанище сотряс жуткий удар.

Боевые действия на улице, похоже, разворачивались; слышался грохот обвалившегося стекла, чьи-то истошные вопли, визги тормозов, завывание сирен: то ли милицейских, то ли пожарных... Когда уличная какофония пошла на убыль, я рискнула приоткрыть дверь. Карета "скорой помощи"; милицейские машины – две легковые и "воронок", куда уже заталкивали камнеметателя. Собралась приличная толпа.

– Псих!  – уверенно прокомментировал кто-то за моей спиной.

Голос принадлежал полнолицей женщине, явно относящейся к торговому сословию.

– Сомневаюсь!  – возразила я,  – во-первых, человек бродит по Агапову тупику и собирает в холщовую сумку камни, причем не все подряд, а только те, которые увесисты и хорошо ложатся в руку, во-вторых, он находит способ пробраться на чердак, выбирает оптимальную боевую позицию; в-третьих, я прекрасно помню его глаза. Сомневаюсь.

У нее были чудовищно вульгарные руки, украшенные двумя невероятных размеров кольцами, на изготовление которых ушло не меньше трети национальных запасов серебра Огненной Земли; серебро оплетало грязно-палевые, в мелкой коричневой искре, камни; наверное, она кормит с руки перепелок, и те вьют у нее на пальцах гнезда – именно два "перепелиных яичка" лежали на ладони в серебряном густом мху; я слишком была шокирована, чтобы сопротивляться очередному рвотному позыву:

...работница прилавка медленно отступала, инстинктивно загораживая лицо руками, пятилась, а потом побежала.

Я подобрала камень, который предназначался мне:

Кирпич – это был в самом деле обломок кирпича – я завернула в носовой платок и положила в сумку.

Зина спокойно наблюдал за мной.

– Это, милый мой, пуля,  – объяснила я.  – Моя. Кровная. Каждому из нас положена своя отдельная пуля. Это у русских людей на роду написано,  – я почувствовала, как он напрягся, тем не менее продолжала.  – Поскольку на каждого из нас положен свой отдельный рабочий. Знаешь, такой невысокий, старый, веки у него красноватые и взгляд покорный... Стоит перед горном раскаленным и пули льет... А куда мы направляемся?

Кажется, я застала его врасплох. Он притормозил у продовольственного магазина – извини, нужно сделать звонок! – прошел в будку; разговор длился не более минуты. Он почти ничего не произносил в трубку, а только кивал – утвердительно или отрицательно.

– Ты любишь пиво?  – спросил он, трогая.

– Это немилосердно!  – грустно ответила я.

Ничего... Я живо представила себе, как мы будем лежать в постели и в самый интересный момент извиняться: прости, но мне нужно выйти сделать пи-пи.

– Очаровательно!  – крикнула я, когда мы припарковались у центрального входа ВДНХ.  – А в какой мы пойдем павильон? "Коневодство" или "Культура"?