– А провод у вас длинный?

Длинный, сообщила секретарша, метра три.

Я сокровенно притушила голос и попросила: ну, так будьте любезны, госпожа, засуньте его себе в задницу - и повесила трубку. Выждала минут пять, перезвонила и строго приказала: теперь можете вынуть.

Минуты через три раздался звонок.

– Развлекаешься?  – спросил Федор Иванович.  – Ты ничуть не изменилась.

– Как ты догадался? У тебя телефон с определителем?

– Естественно, но определитель в данном случае ни к чему. В этом городе есть только один человек, способный позволить себе такого рода идиотские шутки! Впрочем...  – он помолчал, – нет, не один, а два. Еще твой горнолыжный приятель Панин. Как он там, еще не сдох? Мусорщиком работает?

Нет, не мусорщиком. Время от времени подрабатывает частным извозом – родитель его умер года четыре назад, если не ошибаюсь, и оставил сыну машину. Свою теперешнюю профессию он толкует, на мой вкус, несколько глубокомысленно: извоз – это своего рода внутренняя эмиграция – он не желает участвовать "во всем этом идиотизме". Милый, старый Панин... Говорят, часть животных впадает зимой в спячку и пребывает в состоянии анабиоза до первого тепла. Мы с милым другом детства "животные-наоборот" – погружаемся в анабиоз в течение трех времен года, когда не лежит снег. Стоит первому снегу улечься в Крылатском, как мы тут же собираем лыжи, пакуем рюкзаки и движемся на природу – "открывать сезон". Открытие сезона – это торжественное, ритуальное мероприятие; пару раз мы спускаемся с горок, а потом катим к огромному дереву, торчащему посреди склона.

– Лыжи плохо едут,  – объясняет Панин.  – Надо смазать!  – и лезет в рюкзак. Последние пятнадцать лет Панин в качестве смазки, радикально улучшающей скольжение, применяет портвейн. Прошлое открытие сезона прошло настолько душевно, что милиционер в метро заметил моему лучшему другу: "А вам, товарищ лыжник, предстоит добираться наземным транспортом!"

Я хотела пожелать Федору Ивановичу на прощание что-нибудь душевное, однако мой бывший муж предусмотрительно повесил трубку.

Едва я успела нажать на рычажок, как туг же раздался очередной звонок.

Это был Зина.

– Охотник ты,  – пожурила я его,  – но где же дичь? Где куропатка или сыч?

– Это стихи?.. А что дальше?

О, дальше просто великолепно:

Мы славно выпьем под сыча

Зубровки и спотыкача.

"Спотыкача" Зина мне не гарантирует, но что-то вроде сыча отведать можно...

– Давай поедем куда-нибудь. Перекусим.

Он подъехал через полчаса на изношеной "шестерке" сугубо "литературного" оттенка. Литературным я называю цвет "сиреневых сумерек" – в природе такого оттенка нет – его придумали писатели, а они, как известно, страдают легкой формой дальтонии – не все, но многие... Наблюдая за ним из окна – он запирает дверцу, по привычке пинает носком ботинка колесо, медленно поднимает лицо, видит меня, расплющившую нос об оконное стекло, – я с удивлением отметила: у меня есть впечатление, будто мы знакомы сто лет; и странно, что в паспортах нет соответствующих штампов... Во всяком случае, если он сейчас присядет на диван и заметит, что пора бы уже приступить к исполнению супружеских обязанностей, я отнесусь к его словам с тем послушанием и спокойствием, с каким выслушала бы тривиальный бытовой намек – ну, скажем, на то что в мойке с вечера лежит груда грязной посуды.

В прихожей он осторожно отвел мои волосы от виска, наклонился, поцеловал – висок вспыхнул; наверное, вспыхнуло и все остальное... Он прошел в комнату и уселся на диван. "Ну вот, – подумала я, – сейчас скажет, сейчас произнесет..."

– Так что, едем?

– Сейчас...  – рассеянно ответила я, соображая, во что бы нарядиться.  – Сейчас, только пописаю...

Я схватилась за рот, но было уже поздно. Реплика выпорхнула совершенно автоматически; такого рода рассеянные замечания разбрасывают люди только в одном случае: если это свои люди.

"Охотник... – подумала я, – вошел в мои леса и моментально сделался своим; знает все тропы, ручьи, буреломы, понимает язык зверей и птиц..."

Я столбом стояла посреди комнаты – скорее всего, в этот момент я была сделана из чистого, без посторонних примесей, сталактитового вещества.

Он поставил на стол какой-то пакет:

– Твой Делапьер! Сама ведь говорила, что хорошее шампанское за мной.

Опять он нашел какую-то самую простую и самую нужную в неловкой ситуации реплику – я моментально "отмерла".

– По походному одеваться?

Он ответил неопределенным жестом, который можно было истолковать примерно так: "По походному, однако не совсем..."

– Впрочем, я сейчас уточню... Телефон у тебя где? Ах да, в коридоре...

Пока он звонил, я копалась в шкафу. Выбрала просторный вельветовый жакет поэтического фасона и светлокремовые брюки. Выбирать было особенно на из чего, однако Зина утвердительно кивнул:

– Вполне!

В машине он включил музыку.

– Странно, что у тебя не сперли магнитофон... Тогда, помнишь? Когда ты бросил машину.

– Какую машину?  – переспросил он.

Занятно. Туземцам с Огненной Земли автомобиль дается один раз в жизни, и прожить с ним надо так, чтобы не было мучительно больно за покореженные ночными грабителями приборные щитки, разбитые стекла и снятые колеса; если человек спокойно бросает машину в чистом поле, то, значит, он располагает целым гаражом и может себе позволить менять авто, как перчатки.

Хорошо, что я успела подсказать Зине, чтоб не гнал и перестроился в левый ряд.

Улица, которой мы выбирались из Агапова тупика на волю, хворает вот уже добрых полгода – что-то у нее не в порядке в желудке; скорее всего, либо канализационные селезенки, либо ветхие жилы теплоцентрали; хотя, возможно, это аппендицит – справа проезжая часть вспорота и огорожена бетонным забором, прикрывающим глубокую рану; однажды я видела копошащихся в яме людей в касках, но месяца три назад они исчезли, забыв засыпать яму и снять забор, – впрочем, такого свойства забывчивость в характере коренного населения Огненной Земли.

У входа в узкую воронку, через которую мимо забора просачивается транспортный поток, вечно возникает толчея. Сразу за бетонным ограждением Зина резко вильнул вправо, отчаянно придавил газ – мы едва не налетели на стеклянную будку автобусной остановки.

Минуты через три, когда Зина ушел, а я осталась сидеть на месте, тупо глядя на приборный щиток, я размышляла над тем, что с нами могло бы приключиться, не пойди он на этот рискованный отчаянный маневр.

Остальное было потом – жуткий скрежет, грохот, звон разлетающегося стекла – да, было потом. А прежде с неба что-то упало – ослепительное, яркое, сияющее...

Автомобиль. И он упал с неба – прямо на серебристый "фольксваген", шедший борт в борт с нами на расстоянии полутора метров.

Проехав метров пятьдесят, мы приткнулись к бордюру и с минуту молча, в состоянии полной прострации следили, как ерзает по стеклу черная лопаточка "дворника". Потом Зина резко выдохнул – как штангист перед решающей попыткой – и вышел.

Я сидела, откинувшись на сиденье, и – тупо, натужно, как бульдозер в большом снегу – пыталась протолкнуться к смыслу странного ощущения, которое преследует меня все последнее время. Проталкиваясь через беспорядочный, буреломный какой-то навал событий, я понимала, что следом за мной (вернее сказать, где-то надо мной) следовала в эти дни россыпь мелких, рваных характеристик, в чем-то определенно напоминающих мельчайшую крупу млечного пути; крупинки падали из черного космоса и оседали на землю где-то поблизости от меня, сигналя о чем-то таком, что вселяло в меня суеверный ужас... Одна из молекул млечной крупы, кажется, плавно опустилась на плечо кинг-конга, который шел тесным переулком разбираться с зеленым "жигуленком"; да-да, у него был вид пастыря, собирающегося пасти свое стадо жезлом железным, и под его ударами несчастный автомобиль сокрушался, как сосуд глиняный. А получасом раньше – что? Ах, да, фургон, алкогольный кладезь: и вышел дым из кладезя, как дым из большой печи, – и в самом ведь деле – помрачились солнце и воздух.