– Выселяют нас, видишь,  – просто объяснила старуха.  – Я одна в доме осталась... Куда я поеду? Всю жизнь тут... Вон уж и отключили все, воду, газ... Сказывали, дом этот, стеклянный...

"Отель", – догадалась я.

– ...В общем, расширяться этот дом будет. А чего, красивый дом, богатый.

Как же она будет – без воды, газа, без тепла – холода скоро нагрянут...

– Ничего,  – сказала старуха, смахнув застрявшую в глубокой морщине у рта слезинку и аккуратным жестом упрятала выбившуюся из-под платка прядку пегих волос.  – Проживем как-нибудь.

На прощанье она меня перекрестила... Что ж, в бога я не верю, но, возможно, прозрачная тень креста, вычерченного этой крошечной рукой, поможет мне искать. Здесь неподалеку; мимо этого отеля наверняка проходил в последнее время Иван Францевич, тут пролегает путь, который проходят все пенсионеры Агапова тупика: через квартал отсюда, в сером доме, где на запущенном балконе растет худосочная березка, на первом этаже находится почта; здесь все наши старики получают пенсию. В прежние годы я несколько раз провожала учителя до почты. Тогда отель еще строился, отгородившись от мира глухим массивным забором, ритмично проштемпелеванным через каждый метр фирменным клеймом какой-то очень известной строительной кампании – то ли австрийской, то ли итальянской, то ли турецкой.

Теперь на месте забора паркинг. А на ступеньках прогуливается швейцар – он торчит туг с утра до ночи.

Возможно, он видел пожилого хромого человека.

Когда-то на этом месте был скверик; узкие дорожки извивались между пышной сиренью и сходились к обширной клумбе, в центре которой рос массивный каменный цветок лепной вазы – такие цветы культивировались прежде в парках культуры и отдыха, и Бог знает, какими ветрами бетонное семя занесло его сюда с тех плантаций, где вдоль аллей стояли гипсовые гребцы, копьеметатели и пионеры с горнами... Здесь было тихо и темно – детям под нашим старым добрым небом этого вполне хватало; собирались здесь по вечерам – сидеть на лавочках, дышать свежими запахами и обниматься. Отель подмял под себя все прежнее: сквер, лепную вазу, сутулые лавочки, на которые волнами накатывала сирень, – ах, как хорошо было тонуть в этих темных пахучих волнах! Я принюхалась, отметила про себя:

...и порыскала взглядом: от кого бы могли исходить ароматы такой плотности?

По сверкающей лестнице нисходила азиатская женщина средних лет в невероятно белоснежном пиджаке. В стороне от парадного подъезда стоял полный мужчина со щеками такой восковой спелости, что в них хотелось впиться зубами, как в мягкую, сочащуюся янтарным соком грушу, – что-то в его позе было неловкое; уронив левое плечо, он пытался нащупать что-то в кармане. Смысл позы расшифровать оказалось нетрудно: в глубинах просторных брюк совершенно автономно от взгляда, скользящего по лакированному паркингу, от выражения лица, от правой руки, в которой быстро тлела сигарета, происходило характерное шевеление – мужики имеют обыкновение, впав во внезапную задумчивость опускать руку в карман... Внезапно за спиной моей возник звук – оглушительный! – если брать во внимание его природу... (во всяком случае, нужно обладать большим талантом и навыком, чтобы исторгать из себя подобные густо-басовые рулады).

Эта женщина с тщательно отштукатуренным лицом бухгалтера совместного предприятия прохаживалась на углу паркинга и жевала что-то продолговатое, полуочищенное от кожуры блестящей обертки; старик Корсаков тут бы не смолчал:

...подавив икоту, я присмотрелась к обладательнице столь нетривиального таланта... А что, ее дедушка мог вполне иметь красивые льняные волосы и прекрасное рязанское лицо.

– Слушайте,  – спросила я.  – Ваш дедушка, часом, не служил в Конармии? Там был один боец, который восхитительно умел вот так развлекать ратных товарищей... Называлось это, кажется, "орудие номер два нуля, крой беглым".

Она продолжала жевать и трубить, совершенно не смущаясь собственной неосторожностью; больше того, она продолжала, даже встретившись со мной взглядом.

Глаза у нее были карие – красивые, спокойные и глупые.

– Катись ты,  – парировала она, заканчивая на высокой ноте; скомкала фантик и пульнула серебряным шариком в меня; я увернулась, и маленький снарядик вприпрыжку понесся к ногам грушеголового господина, невозмутимо продолжавшего свои потаенные массажные пассы. Я, было, подумала посочувствовать: "Вам трусики жмут?" – однако вовремя прикусила язык: не ровен час, меня здесь еще поколотят.

Швейцар в зеленой униформе, расшитой золотом, напоминавший генералиссимуса, переломившись пополам (в нем, как минимум, два метра роста), учтиво объяснял что-то на вполне приличном английском японской женщине; та слушала и бессмысленно улыбалась – не кому-то конкретному, а в пространство. Уличный генералиссимус производил впечатление подростка: патологическая худоба, подчеркнутая баскетбольным ростом, смуглое, скорее даже закопченное узкое лицо – точно только-только прибыл сюда с берегов самого синего в мире Черного моря, где можно расслабиться, разомлеть на солнце и не думать о том, что мама тебя только затем и произвела на свет, чтобы ты в идиотски-пышной ливрее торчал под козырьком отеля, кланялся богатым самураям и рассылал во все стороны лакейские улыбки.

Я поинтересовалась: что он заканчивал – ИнЯз или Институт международных отношений?

– Вам нечем заняться?  – он быстро, профессионально осмотрелся, бегло оценил мою внешность и сдержанно кашлянул в кулак – намекая, по всей видимости, что присутствие здесь, на огороженном столбиками пространстве, людей вроде меня не вполне уместно.

Заняться? Отчего же нечем; я занята, мы играем в прятки; один пожилой человек так замаскировался, что я никак не могу его отыскать...

– Хромой такой... Левая нога в ортопедическом ботинке. Не видели?

Поразительно – он видел и запомнил.

Он запомнил благодаря какой-то странности... Ах да, он был очень бедно одет, и вообще производил впечатление полунищего, однако при этом на ходу жевал шоколадную конфетку – что-то из известного семейства, где "толстый-толстый слой шоколада".

Ой, не нравится мне все это... Безденежный старик, все последнее время едва-едва сводивший концы с концами, раскошеливается на "сникерсы" или что-то в этом роде?

– Он задал мне тот же вопрос...  – швейцар стыдливо отвел глаза.  – Насчет института. И еще спросил – не грустно ли все это.

Понимаю... Узнай Иван Францевич, что я фарцую газетами, он бы меня по головке не погладил.

– Один совет...  – я потянула молодого человека за рукав, понуждая его наклониться.  – Не тяни гласные без разбору. Это все-таки язык Шекспира, а не бабл-гам.

– Да-да,  – согласился он,  – "пишется Ливерпуль, а читается Манчестер"... Я за этим послежу,  – зыркнув по сторонам, он вытащил из кармана крохотный продолговатый пенальчик, дал ему в лоб щелбан; предмет выплюнул плоскую пластинку.

– С собой?  – сглотнув слюну, спросила я.

Он расхохотался. Ах, да...

Что за прелесть – водить в Агаповом тупике; идти дозором по этим дворам, прислушиваться, принюхиваться, приглядываться – непременно взбодрит тебя какое-нибудь свежее впечатление: на этот раз оно явилось мне в виде татарки Раи, нашего дворника, средних лет женщины с румяным лицом, очень хорошо сохранившимся от здорового, наполненного физическим трудом на воздухе образа жизни; опираясь на метлу, она с тоской и грустью взирала на помойку.