У Чучи есть хозяйка, во дворе ее зовут баба Тоня – не совсем точно зовут. Баба есть нечто огромное, рыхлое с переваливающейся походкой, у бабы густой, низкий голос, бабы в оранжевых дорожных жилетах носят на себе рельсы, бабы орут в очередях и едят много мучного – баба Тоня фигурой напоминает двенадцатилетнюю девочку, с трудом тащит трехкилограммовую сетку с гнилой картошкой и почти ничего не ест.

У нее, кажется, какая-то пенсия, пенсию почти целиком съедает Чуча.

Если Антонину упрекают: какого черта кормит собаку мясом, а сама питается святым духом, – она неизменно отвечает:

– А мне зачем? Пусть ей будет.

Собака стоит рядом, уронив взор долу: она все понимает, и ей стыдно объедать тетю Тоню.

Гуляет она, как правило, по ночам – чтобы Чучу не упрекали и не стыдили.

Впрочем, последние полгода Чуче приходится подголадывать – хозяйка приютила в доме дочь с внучкой.

Тети Тони дочка –это бледное, изможденное существо неопределенного возраста, у нее малярийного цвета лицо, и вся она состоит из впалостей: впалые щеки, впалые глаза, впалая грудь... К матери она сбежала от мужа, который, по слухам, сильно закладывал и в припадках бешенства зверски колотил свое семейство: скоро его определенно посадят, но, пока не посадили, лучше от него держаться подальше. Она нанялась мыть перед закрытием полы в нашей булочной и продуктовом магазине; двери в торговых точках закрываются плохо. Тонина дочка, отжимая чудовищно грязную тряпку, истерически кричит – даже не на покупателей, у куда-то в подпотолочное пространство: "Ну что за люди, что за люди!" – и тут же начинает шумно рыдать... Ее шарахаются, подозревая, что у уборщицы не все дома.

Младшенькая в их семействе... Ну, что сказать? Бледный, худой ребенок лет восьми с глазами кролика; у кролика глаза глупы и покорны, но этого девочке, наверное, недостаточно, и она рассыпает в своих кроличьих глазах острые искры дикой животной перепутанности.

Собака шершаво лизнула меня в щеку, и я пришел в себя. Поодаль стояла баба Тоня.

Свернув голову на бок и спрятав лицо в воротник, она кашляла: тяжело, хрипло – странно, откуда в ее хрупком теле берутся настолько мощные свирепые хрипы? Впрочем... Скверное, скудное питание, ветхая одежда... Возможно, у бабы Тони чахотка, а это, как известно, болезнь бедности.

По логике вещей: если ты обнаружил во дворе человека без признаков жизни, следует поднять крик, звать на помощь, бежать к телефону и вызванивать "скорую", но баба Тоня – она ведь тоже из рода молчаливых барачных женщин – просто стояла и, покашливая, наблюдала, как я пробую встать на четвереньки.

Я дополз до старой липы, цепляясь за ствол, кое-как поднялся. Собака отошла, присела рядом с Тоней. Я отдышался, собрался с силами.

Теперь они в четыре глаза спокойно наблюдали, как я дергаю дверцу автомобиля, нахожу ее запертой и вообще нахожу, что ничего не похищено, даже "дворник", который я позабыл снять, потом баба Тоня повернулась ко мне спиной и побрела в сторону детской площадки, следом за ней двинулась собака.

Александру Александровичу Фадееву я послал воздушный привет, а рыжую поцеловал в щеку.

Сан Саныч был угрюм, молчалив, запылен и отвечал на приветствие демоническим взглядом.

Рыжая отвечала – братским поцелуем и упреком: я, скотина такая, совсем перестал показываться, живем же в пяти минутах ходьбы друг от друга, неужели так трудно зайти проведать...

Мы знакомы давным-давно – когда-то под нашим старым добрым небом учились в одной школе, правда, она тремя классами младше. Маленькая, рыженькая – она напоминала юркого, проворного зверька с пушистым хвостом, бесстрашно прыгающего с ветки на ветку, потому и звали ее у нас в Агаповом тупике Белкой. Последние пятнадцать лет мы вместе предавались трем полезным для здоровья занятиям: катались на лыжах в Терсколе, изредка попивали винцо и спали в одной постели.

Что касается постели, то года полтора назад мы начали потихоньку остывать к этому занятию. Наверное просто устали: она – от меня, а я – от нее.

– Как жизнь, рыжая?  – спросил я, покосившись на Белинского; она в ответ рассеянно пожала плечами.

Значит, никак. Ну что ж, это понятно, все мы никакие люди в никаком городе.

Неистовый Виссарион смотрел на меня так, будто хотел испепелить взглядом.

Я всегда очень неуютно чувствую себя в этой библиотеке где на стенах под самым потолком в овальных лепных рамах стоят намалеванные масляной краской лица гигантов духа: на торцовых стенах – Белинский и Добролюбов, а с фронта на тебя гневно взирают Фадеев, Горький и Маяковский.

Немного странный подбор корифеев, учитывая, что библиотека относится к каким-то профсоюзам и хранит на своих стеллажах профсоюзную мудрость всех племен и народов.

Впрочем, забрёл я сюда не за тем, чтобы поболтать с революционными демократами и пролетарскими писателями.

– Ты своего благоверного давно не видела?

– Нет.  – Белка покачала головой.  – И видеть не хочу.

Понимаю: ей досталось в этой жизни в свое время...

Она была когда-то замужем за Катерпиллером. Что толкнуло ее на этот безумный, в голове моей до сих пор не укладывающийся, шаг, сказать трудно... Она всегда была очень умной и талантливой девочкой, это еще в школе было заметно, а уж на факультете нашем, куда она поступила сразу после школы, набрав на вступительных экзаменах одни пятерки, – и подавно... В аспирантуру потом прорвалась, писала что-то про Латинскую Америку.

Не знаю уж, как она тогда выжила.

У них должен был родиться ребенок. Катерпиллер этого не хотел. Расстались они мирно и интеллигентно, он просто отошел в сторону: делай как знаешь, однако – без меня. Она родила... Слабенький был пацанчик, "кесаревый". В полтора года подхватил пневмонию – жуткую какую-то, свирепую и быстротекущую. Словом, за двое суток он "сгорел".

Мы едва ее потом откачали.

Аспирантуру – пацанчик ее все время хворал – пришлось бросить. С тех пор сидит в хранилище профсоюзной мудрости, стол ее стоит прямо под Фадеевым.

Я не очень-то надеялся, что узнаю у Белки что-нибудь свеженькое про Катерпиллера. Так оно и оказалось. Нет, она своего бывшего благоверного давно уже не видела. И видеть не хочет.

Я ее понимаю.

– Ты с ним поосторожней,  – посоветовала Белка узнав о моих делах.  – Он человек сложный...  – она задрала голову и пересеклась взглядом с Александром Александровичем, точно испрашивая у него подсказки.  – Он, знаешь ли, человек молчаливых решений. И очень себе на уме.

Что-что, а это я хорошо понял.

– Ему передать что-нибудь?

– Передай  – чтоб он сдох,  – вяло откликнулась Белка.

Ценное пожелание. Обязательно при случае передам.

У выхода из зала я обернулся.

Белка сидела за столом, сдавив виски ладонями. Александр Александрович гневно смотрел мне в спину

Каюсь, Александр Александрович: не стоило мне заходить к ней и напоминать.

У Бэллы – после театральной прогулки – мы пили за то, что жить стало проще.

Бэлла снимала квартиру в одном из грузных, монументальных домов на Комсомольском. Скорее всего, когда-то эти дома были предназначены для госчиновников выше среднего уровня: солидно, основательно, просторно. Теперь в подъезде пахнет кошками, а лифт не работает – по-видимому, чиновники перебрались в другие, теплые края, свили себе гнезда на Алексея Толстого, в Староконюшенном, в Сивцевом Вражке, а тут оставили куковать своих бабушек.

Квартира в самом деле производила впечатление бабушкиной – дело даже не в обстановке: старых фасонов крепкая мебель, обшарпанное фортепьяно; выцветшие фотографии в деревянных рамках, в фотографии вмерзли гладкие, прошлые, нездешние лица; настенный коврик над кроватью, в коврике лебеди гнут вопросительными знаками тонкие белые шеи – и ко всему этому особый запах стоит в квартире. Так пахнет жизнь старух.