Ничем прежним не пахнет – пахнет цементом, соляркой, землей.

Нужный мне особняк слегка будто бы отпрянул, отодвинулся от разрухи вглубь квартала. К нему вела выстеленная рифлеными каменными плитами дорожка, стиснутая газонами, забранными в белый арматурный камень.

Мягкие пастельные тона стен, кованые решетки на окнах, кованое медное крылечко с покатой крышей.

Я подергал дверь – она не ответила на мое приветствие, не шелохнулась.

Я поднял глаза и встретился взглядом с маленькой телекамерой. С минуту мы состязались в детской игр "кто-кого-переглядит", и я проиграл. В приличном обществе принято не стучать в дверь, а пользоваться услугами пульта связи. Нажал кнопку. Знакомый протокольный голос допросил, кто я такой, в чем состоит цель визига, есть ли при мне сумка или портфель. Мы быстро утрясли таможенные формальности, дверь цыкнула и плавно отворилась.

Я очутился в уютном холле; бросил куртку на вешалку, сплюнул в кадку с экзотическим цветком.

Дверь налево. Крохотная комнатка: журнальный столик, на нем пара бутылок пепси, сигареты, пепельница; два глубоких кресла, запах синтетики, кофе; и впечатление, что где-то неподалеку упорно трудится кондишн.

– Прошу вас!  – сказал динамик, встроенный в стену.

– Да ради бога!  – сказал я динамику и вошел в приемную.

Белый стол на металлических хромированных ножках, компьютерный монитор, какой-то пульт с множеством кнопок, электронные часы, пара телефонов, стопка папок и – хозяйка стола, барышня лет двадцати восьми: строгий твидовый костюм, минимум косметики, аккуратная стрижка плюс рафинированная стерильность.

Где-то тут должна по логике вещей заваляться традиционная перламутровая американская улыбка.

Нет, не завалялась.

– Вас ждут,  – обдала меня холодом секретарша.

– Это прекрасно!

– Простите?  – переспросила она.

Я объяснил: знать, что кто-то где-то тебя ждет – это уже само по себе неплохо.

Она легким, скупым кивком обозначила направление движения – кабинет генерального директора.

Он поднялся из-за стола и улыбнулся:

– Привет!

– Привет, Катерпиллер,  – сказал я,  – только не надо вот этого... Сколько лет, сколько зим!.. Сам ведь знаешь: всего одна зима.

В самом деле – между нами стояла зима. Говорили, она будет голодной, злой, холодной и свирепой – именно такой, какая и нужна люмпену.

Я не могу понять, отчего мы держим люмпенов за психов.

Вот я – люмпен.

Но мне не нужна ни стужа, ни голод; всю зиму я радовался, что погода стоит кислая и слякотная, почти осенняя.

А перед этим осень была – скользкая, серая, одетая в улиточную слизь – не время года, ей-богу, а улитка в кирпичной раковине.

Под стать сумеркам в природе и обстоятельства мои складывались сумрачно – в тот день, когда мы пересеклись с Катерпиллером в Орликовом переулке, меня выгнали с работы за грубость: я назвал одну из клиенток стельной коровой.

Жаль... Славная работа – я был тапером в "зойкиной квартире".

Собственно, это бордель. Но, в отличие от обычного борделя, там употребляют не мужики барышень, а барышни – мужиков.

Обставлено заведение было в лучших традициях купеческого ампира: тяжелый малиновый сироп плюша стекает на подоконники, старательно гнется гнутая мебель венских кровей, сыпятся хрустальные брызги с огромной люстры, бликует белоснежный "Petroff" в углу, стены драпированы шелковой тканью – словом, антураж вполне комильфо, как и положено гостиной зале. К тому полагается: шампанское, фрак плюс белые перчатки, Шопен. Шампанское – богатым бабам, фрак – мужикам, а Шопен – это уже наша с "Petroff"ым забота. Посетительницы платили за все: за напитки, за тщательно отлакированную внешность сотрудников, их приятные манеры, ужин при свечах, сопровождаемый моими музыкальными экзерцициями – впрочем, это комильфо подавалось в качестве аперитива, а настоящие напитки лились уже в отдельных будуарах.

Возможно, по внешнему впечатлению эта жизнь и выглядела легкой, порхающей, но на самом деле ребятам приходилось туго – они жаловались мне, что клиентки, дорвавшись до будуара, ни в чем себе не отказывают и требуют отрабатывать гонорар до последней копейки, причем демонстрируют изобретательность такого класса, что Чиччолина, окажись она здесь, в компании наших крутых бизнес-баб, смотрелась бы первоклассницей, читающей сексбукварь по слогам, тогда как все вокруг заняты высшей – математикой.

Заведение помещалось в старом, еще дореволюционной раскройки доме, и самое смешное, что хозяйку действительно звали Зоей. Зоя Сергеевна, дама лет сорока, приятная во всех отношениях.

Встречаются имена, само звучание которых провоцирует ассоциативные фантазии: ну, например, Варвара – это, как еще классик унюхал, есть нечто мужиковатое, грубоватое, да к тому же еще и рябое. В имени Зоя присутствует острое, жужжащее, осиное начало – 3-з-з-оя! – поберегись, а то напорешься на жало! Наша Зоя вполне соответствовала ассоциативной подоплеке имени – короче говоря, была стерва. Только законченной стерве придет в голову называть мужской половой орган настолько трогательно – "зизи" – и самым тщательным образом тестировать кандидатов в сотрудники.

Чтобы заполучить должность, требовалось приблизительное знание манер света, то есть: не рыгать в обществе, не сморкаться с треском, не ковырять спичкой в зубе - однако и это в конце концов мелочи. Проходной балл в конечном итоге обеспечивал именно "зизи" – его размеры, формы и другие понятные наметанному женскому глазу достоинства.

Зоя запиралась с претендентом в комнате – как-то раз мне случайно пришлось присутствовать при этой процедуре. Парень стоял без штанов и глядел в потолок. Зоя сидела в полуметре от него на стуле в той характерной позе, в какую закован шедевральный мыслитель – впрочем, Зоя позаимствовала у Родена не столько позу, сколько общее настроение: взгляд у нее был такой, как будто в созерцании "зизи" она постигала некие философские тайны.

Принимая меня на службу в качестве тапера, она – скорее всего по инерции – пожелала оттестироватъ и меня; ее претензии я вежливо отмел, сославшись на то, что кондиции "зизи", возможно, и сказываются на качестве музыки, но в конечном счете играют на фортепьяно не этим. Она неохотно согласилась.

Тетки к нам захаживали в большинстве своем закомплексованные, скобареватые, с типично торгашескими привычками и голосами, но душевные, что характерно, и почти сплошь замужние – мне их бывало даже жаль. Но однажды заявилась чудовищно вульгарная баба. Она крепко набралась за ужином при свечах и все норовила усесться мне на колени; я ей вежливо указал на то, что между мной и "Petroff"ым возможен посредник, но это – на крайний случай – будет нотный лист, а не ее, стельной коровы, задница. Поднялся крик, началось битье хрусталя – одним словом, наглую бабу вывели обрадованные мужики. Но меня в результате отлучили от должности тапера, а жаль... Я успел полюбить – тяжелые глухие гардины, белоснежного "Petroff"а и этих несчастных баб.

В память об одной из них у меня остался магнитофон – прекрасный "филипс". Обстоятельства, связанные с этим приобретением, я до сих пор вспоминаю с легкой дрожью в коленях. Дело было за неделю до печального инцидента с битьем хрусталя. Отыграв программу и проводив расползавшиеся по апартаментам пары пенящим кровь маршем Радецкого, я попрощался с роялем до завтра, закурил и краем глаза отметил, что в дверях маячит мадам Зоя. Она ласково поманила меня пальцем.

Выяснилось, что мне придется немного поработать ("В порядке исключения... – мадам Зоя кашлянула в маленький кулачок, – сверхурочно!"). Тон, которым она высказала свое пожелание, не оставлял никаких сомнений относительно того, что речь идет не о польке-бабочке, а как раз о "зизи": кто-то из теток требует именно меня. Такого рода сверхурочные услуги лежали вне пределов наших договоренностей, однако шутки ради я согласился, выторговав себе полное алкогольное довольствие штатных наших жеребцов; вылил почти целую бутылку шампанского, натянул белые перчатки – и отправился на службу.