— Майечка, — сказал он подозрительно задушенным голосом, — сейчас принесут чистую пепельницу, не надо так переживать. И вообще не стоит мешать человеку работать.

Он все-таки не расхохотался, хотя это стоило ему немалых усилий. Пожалел… Это уже потом я, как само собой разумеющееся, воспринимала то, что для каждого нового окурка в приличном ресторане полагается свежая емкость. Тогда же я чуть не провалилась под землю от стыда.

Но откуда, господи, Боже ты мой, откуда я могла знать все эти премудрости, если в ресторане была в тот вечер впервые в жизни? Бабушка меня учила многому, но вот со светскими манерами у неё явно была напряженка. К счастью, на столе появился графинчик с водкой, и наше внимание благополучно переключилось на него.

— Так пьем на брудершафт? — осведомился Владимир Николаевич, и я увидела, что он откровенно забавляется то ли создавшейся ситуацией, то ли мною, то ли и тем, и другим, так сказать, в совокупности. — Или не будем рисковать и ловить на слове легкомысленного ребенка?

— Чем рисковать? — переспросила я для порядка, уже полностью отдавая себе отчет в том, что проиграла нашу словесную дуэль окончательно и бесповоротно.

— Умная девочка сама давно бы догадалась, — усмехнулся Владимир Николаевич. — Впрочем, кто-то говорил, что уже давно совершеннолетний…

Я открыла рот для ответа и… снова закрыла его. Сказать мне — пожалуй, первый раз в жизни, — было нечего. Владимир Николаевич снова усмехнулся, разлил водку по рюмкам и уже почти серьезно сказал:

— Ну что ж, на брудершафт. Только целоваться в ритуальной позе будем как-нибудь в другой раз, на один вечер впечатлений и так достаточно.

Я отчаянно выплеснула в рот содержимое рюмки, приготовившись тут же на месте и скончаться или в лучшем случае замертво свалиться под стол. Но ничего страшного не произошло. Просто мне стало тепло и спокойно, сердце перестало трепыхаться, как заячий хвостик, и вообще мир вокруг внезапно обрел нормальные очертания. Ну, сижу в ресторане с респектабельным кавалером, ну, пью с ним водку на брудершафт. Нормальный ход, хочу сказать. Я ведь взрослая умная женщина, а не пацанка какая-нибудь, которая слаще морковки ничего не кушала.

— Запей, ребенок, — протянул мне бокал с минеральной водой Владимир Николаевич. — И быстро съешь что-нибудь, хоть вот бутерброд с икрой. Насколько я понимаю, это первая рюмка водки в твоей жизни?

— Первая, — покладисто согласилась я, начисто забыв свое намерение казаться многоопытной и прожженной женщиной.

Меня в этот момент гораздо больше волновал очень важный вопрос: когда же наступит тот «другой раз» и мы будем целоваться, причем не абы как, а в какой-то ритуальной позе?

— И на какое-то время — последняя, — буднично констатировал Владимир Николаевич. — Со мной, во всяком случае. Больше я потакать твоим капризам не намерен.

— Как скажете, — вырвалось у меня совершенно уж мне несвойственное и для меня нетипичное, но вырвалось совершенно искренне.

— Как скажешь, — с улыбкой поправил он меня. — Ты же рвалась выпить на брудершафт, вот теперь и говори со мной на «ты». Сама захотела, никто не неволил.

Он положил свою руку на мою, и мир вокруг снова стал терять четкие очертания. Я бы ещё справилась с нахлынувшими на меня неизведанными доселе эмоциями, я бы ещё нашла какие-то легкие, ни к чему не обязывающие слова, если бы он не смотрел на меня так… Как — так?

— Я погибла! — вдруг брякнула я, опять-таки совершенно непроизвольно. — Не надо на меня смотреть!

— Почему?

— Хороший вопрос. Говорится ведь, что даже кошка имеет право смотреть на короля. Почему бы ему не посмотреть на меня? Или было бы лучше, если бы он смотрел по сторонам? С ума я сойду, честное слово!

— Потому что… Потому что…

Владимир Николаевич терпеливо, хотя и с чуть заметной улыбкой ждал, пока я найду пристойное объяснение своей экстравагантной просьбе. Абсолютно бесполезное занятие. Я не способна была даже объяснить, почему ночью темно, а днем — как бы наоборот.

— Я не понимаю, что происходит! — взмолилась я, наконец осознав тщетность своих попыток произнести что-то более конкретное.

Произнести! Похоже, в тот момент я и думать-то разучилась. Мне ещё повело, что впоследствии эта способность ко мне все-таки вернулась. Хотя, с другой стороны, смотря что считать везением…

— Ты уверена, что не понимаешь? — услышала я вопрос, заданный очень тихо, почти шепотом.

И в эту минуту я действительно все поняла. Помимо всего прочего, поняла и то, что если этот человек сейчас щелкнет пальцами, я, как цирковая собачонка, буду исполнять все его команды — пойду за ним босиком хоть в Сибирь, хоть на край света, несмотря на то, что аналогичные поступки декабристок, например, всегда вызывали во мне чувство непонимания, граничащее с раздражением. И что вообще до этого вечера я как бы и не жила. Так это и есть любовь?

Наверное, этот вопрос легко можно было прочесть в моих глазах, потому что веки Владимира Николаевича утвердительно дрогнули, а рот внезапно приобрел резкие, почти скульптурные очертания.

— За все хорошее, — отрывисто сказал он, налив себе ещё рюмку и быстро выпив её, словно воду.

Я испугалась, что мне тоже придется повторить недавний подвиг, но, как всегда, в последнее время, ошиблась. В следующие несколько минут мой спутник уже напяливал свои жуткие темные очки, расплачивался по счету и чуть ли не тащил меня за руку к выходу. У меня мелькнула какая-то робкая мысль о том, что он ведет себя так, будто боится передумать… Но — только мелькнула и только робкая.

На свежем воздухе у меня внезапно закружилась голова и подкосились ноги. Я смутно соображала, что Владимир Николаевич подхватил меня на руки и понес к машине, что я оказалась на заднем сиденье в его объятиях, что он укачивал меня действительно как маленького ребенка, и шептал, что все сейчас пройдет, что мы вот-вот приедем, он сварит мне кофе и все будет хорошо, просто прекрасно.

И мне казалось, что все это — самые естественные вещи на свете, что все на самом деле будет хорошо и даже прекрасно, как это ни удивительно. Только бы он не выпускал меня из своих рук, только бы не переставал шептать эти простые, но такие ласковые слова… Господи, мне же никто никогда таких слов не говорил! Да вообще никаких ласковых слов никто не говорил! «Какое несчастье случилось со мною — я жизнь прожила без тебя…»

Память безотказно выдала подходившую к случаю поэтическую цитату, я почувствовала, как из глаз у меня снова непроизвольно покатились слезы, но это было совсем не так, как в первый раз. В этот удивительный вечер я делала для себя одно открытие за другим: теперь вот поняла, что плакать, оказывается, можно и от счастья. Правда, с тех самых пор мне проливать слезы по такому прекрасному поводу почему-то больше не приходилось.

Владимир Николаевич, наверное, почувствовал, что утешать меня не надо, что это — не тот случай, а просто стал осторожно снимать слезы с моих щек губами. Он даже не целовал меня, но эти короткие прикосновения сухих и горячих губ были слаще любых поцелуев. Я словно провалилась в очередное забытье и очнулась только тогда, когда машина остановилась.

— Мы приехали, котенок, — услышала я. — Давай помогу тебе вылезти.

«Помогу» — это было сильно сказано. Ему пришлось вынимать меня из машины и опять почти нести на руках. Потом я каким-то образом оказалась в собственном любимо кресле, а Владимир Николаевич протягивал мне чашку.

— Выпей кофе. Сейчас все пройдет.

Но я вовсе не хотела, чтобы прошло «все». Что-то должно было остаться… хотя бы пока.

— Только не уходи! — взмолилась я, даже не сообразив, что все-таки перешла на это самое «ты».

— Куда же я теперь уйду? — в привычной полунасмешливой манере спросил он меня. — Я ещё и кофе не допил, а на дворе, между прочим, ночь.

Но я уже знала, что может скрываться за этой насмешкой. Или по крайней мере думала, что знаю.

— Только не уходи, — повторила я. — Сегодня.