— Я пойду, Лачи!

— Не уходи, мой любимый! Не уходи! Лачи обняла его ноги.

Гуль твердо сделал один шаг, другой, третий…

Лачи ползла за ним, с плачем умоляя его:

— Не уходи, мой Гуль! Не уходи!

Гуль вырвался из ее объятий и вбежал из комнаты.

Лачи лежала на полу и рыдала.

Через некоторое время вошел Хуб Чанд. Он помог Лачи подняться, вытер слезы и прижал ее голову к своему плечу.

— Гуль ушел? — спросил он.

— Да! — прерывающимся голосом ответила Лачи. — Он больше никогда не придет.

— Он мне все рассказал, — поглаживая ее по голове, сказал Хуб Чанд. — Он, бедняга, не виноват. Таковы обстоятельства и время. Ты не горюй, Лачи! Что из того, что ушел Гуль? Я ведь с тобой. Я буду заботиться о тебе. В тюрьме тебя никто не обидит. А когда ты выйдешь из тюрьмы, я подам в отставку и женюсь на тебе. Увезу тебя в Париж, покажу всему миру шедевр — мою картину — и шедевр красоты, который вдохновил меня на создание этой картины.

Лачи резко подняла голову, склоненную на плечо Хуб Чанда. Ее тело напряглось, как натянутый лук. Она отстранилась от Хуб Чанда, вытерла слезы и, сверкнув горящими глазами, сказала:

— Супритан!

— Что, Лачи?

— Вы не можете оставить меня в тюрьме на всю жизнь?

— Нет, Лачи! Люди сидят в тюрьме столько, сколько они заслужили.

— А что я должна сделать, чтобы меня посадили в тюрьму на всю жизнь?

— Если ты второй раз убьешь кого-нибудь, ты получишь такое наказание.

— Тогда я снова убью кого-нибудь, как только освобожусь из тюрьмы. Я буду убивать до тех пор, пока меня не приговорят к пожизненному заключению или к виселице.

— Лачи! Почему у тебя такие мысли?

— Потому, что все вы стоите того, чтобы вас убивали.

Она подошла к мольберту, взяла незаконченный портрет и разорвала его на куски.

— Какое вы имеете право писать портрет женщины? Вы когда-нибудь заглянули ей в душу? Все вы, мужчины, только и думаете, как посадить женщину в клетку. Но вы не знаете Лачи. Я — свободная цыганка. У меня нет ни родины, ни нации, ни религии. Я все вынесу. Буду воровать, убивать, грабить, но никому, кроме Гуля, не дам коснуться своего тела.

Лачи презрительно взглянула на Хуб Чанда и медленно вышла из комнаты с достоинством, подобающим высокопоставленной персоне, словно она принесла с небес на землю последнее повеление бога.

Глядя ей вслед, Хуб Чанд подумал: «Лачи! Что должен я сделать, чтобы вырвать тебя из сердца? Милая глупышка! Ведь я могу написать твой портрет даже с закрытыми глазами».

Он ничего не сказал ей, лишь молча смотрел на клочки холста.

После долгого и терпеливого труда Хуб Чанда заново написал портрет Лачи.

— Но он совсем не похож на меня, — сказала Лачи, взглянув на него.

— Почему?

— Я не такая красивая. Платье — мое, лицо тоже мое, цвет волос, глаз, рост — все такое же, как у меня, но все-таки это не я. Почему это так, супритан?

Тот побледнел. Наступил момент, которого он ждал давно. Накладывая штрих за штрихом, он думал: «Сказать или нет? Ведь существует же язык молчания. Говорить могут и глаза, и дрожащие пальцы. Разве не понятно, о чем они рассказывают? Я вложил свои мысли о тебе в этот портрет, Лачи! Почему же ты не можешь понять их? Разве ты видишь в портрете только себя, свое отражение? Разве в нем нет боли моей души? Сколько невысказанных желаний скрывается в каждом штрихе? Что могу я ответить тебе?»

Хуб Чанд молча смотрел на портрет. Он ничего не сказал Лачи, даже не вздохнул, ни одна слеза не блеснула в его глазах. Он стоял перед картиной, сжав кулаки и закусив губу.

Лачи подошла и положила руку на его плечо.

— Если бы я не любила Гуля, я стала бы вашей женой, супритан! — мягко сказала она.

Он вздрогнул, разжал кулаки, все его тело задрожало, словно листок под порывом ветра. Постепенно дрожь затихла, будто лист упал с ветки и, несомый ветром, затерялся где-то далеко-далеко в долине смерти.

— Но ведь Гуль ушел навсегда. Он не вернется, — оборачиваясь к ней, словно говорил не с Лачи, а с портретом, сказал Хуб Чанд.

— Ну так что же? Я ведь могу пойти к нему. Я — цыганка, супритан! У меня нет ни дома, ни родины. Я могу идти, куда захочу, и пойду, пойду одна, пешком, но найду Гуля, где бы он ни был.

— Я думал!.. — Хуб Чанд не договорил.

— Что?

— Я думал оставить эту работу и увезти тебя в Париж. Хотел открыть там студию и писать только твои портреты.

— Почему только мои?

— Знаешь, Лачи… Иногда человек становится беспредельным, как океан.

— Я не понимаю.

Он обернулся к ней:

— Ты все слышала и поняла. Ты поняла многое, хотя я и не говорил тебе ничего. Почему же ты не можешь понять до конца? А если ты не в состоянии понять сама, разве я могу объяснить тебе? Отсюда можно сделать два вывода: одно сердце может понять другое, но ни одна душа не может так глубоко проникнуть в другую, чтобы считать ее печали своими. Как ужасно одиночество!

— Вы всегда или что-нибудь доказываете, или рисуете, а я просто люблю. Разве этого недостаточно?

Он шагнул к ней. Ему очень хотелось обнять ее, но он сдержал себя и сложил руки на груди.

— Иногда бывает недостаточно не только просто любить, а даже умереть ради любви.

— Как вы хорошо сказали. У меня всегда было такое чувство к Гулю, но выразить его словами я не могла.

Хуб Чанд задумчиво молчал.

— А что вы будете делать с портретом? — спросила Лачи.

— Я увезу его с собой в Париж.

Он вдруг почувствовал, что ему что-то нужно предпринять. Или отругать Лачи и выгнать ее вон, или даже против ее воли обнять ее, или рвать на себе волосы, иначе это все возрастающее волнение сведет его с ума.

Он выдвинул ящик в шкафчике, взял несколько пузырьков с ароматическими маслами и начал опрыскивать ими картину. Волосы он обрызгал «ночной красавицей», шею жасмином, грудь розовым маслом.

— Зачем вы это делаете? — удивилась Лачи. — Странный вы человек, запах ведь выветрится, пока вы довезете картину до Парижа.

— Но воспоминание о нем останется. Ничто не исчезает бесследно, Лачи! Одно превращается в другое. Красота в воспоминание, воспоминание в музыку, музыка в эхо, эхо в пространство, пространство в волны. А кто может уничтожить волны?

Лачи тяжело вздохнула.

— Кто может избежать судьбы? Мой бедный Гуль!

— Гуль! Гуль!! Гуль!!! — вдруг закричал Хуб Чанд. — Все время — Гуль! Убирайся вон!

— Супритан! Что с вами? — испуганно пролепетала Лачи.

— Вон! — повторил он, указывая рукой на дверь.

Лачи выбежала из комнаты, навстречу ей со всех ног неслись испуганные тюремные служители.

— Что случилось? — обратился один из них к Лачи.

— Господи, а что бывает, когда мужчина любит женщину, а она его нет?

— В чем дело? — обратилась и Диляра к Лачи.

— Он хочет увезти меня в Париж. Почему все мужчины считают, что мы должны делать то, что нравится им. Их не интересует, чего хотим мы!

— В Париж?! — у Каушалии заблестели глаза. — Скажи ему, пусть он меня возьмет!

Женщины засмеялись, но Лачи было не до смеха. Она, понурив голову, пошла в свою камеру.

Три дня она не вставала с постели, ее лихорадило. Доктор прописал ей лекарство, но оно не помогло. Болезнь обострялась. На пятый день доктор вышел от Лачи с озабоченным лицом. Отвечая на вопросительные взгляды Хуб Чанда, Кали Чарана и Джинан, он сказал:

— Положение опасно. Ее нужно немедленно отправить в больницу.

— Тюремную? — спросил Хуб Чанд.

— Нет! — размахивая стетоскопом, ответил врач. — Придется направить в инфекционный изолятор!

— В инфекционный изолятор? — испуганно переспросил Хуб Чанд.

— Да! У нее оспа!

Темный и страшный больничный мир. День в бреду, ночь без сознания. Воспаленный мозг, гнойные раны… Лачи казалось, что она увязает в гное, крови, сжигающей огнем лаве и смрадном пепле, что ее окружает жуткая темень. Она громко звала Гуля. От ее крика кое-где вспыхивали огоньки, и на грязном горизонте ей чудились то видения Гуля, то Кали Чарана, то Хуб Чанда. Они быстро исчезали, снова шелестящая, грязная завеса застилала глаза. Лачи мигала невидящими глазами и звала мать, отца. Всем сердцем она рвалась к своему табору, взывала к богу, смеющемуся над ней из своего невидимого мира, лежащего меж семью землями и семью небесами. Но он не внимал ее зову, тогда она гневно закусывала губу, рот наполнялся гноем и кровью. Лачи закашливалась и теряла сознание.