Отлично. Нестор скромно начинает:

– По-моему, тут не столько сила…

Он хотел бы и дальше вести себя скромно – но ведь необходимо объяснить этому американо. Нестор не верит, что торс можно накачать одним железом. Гораздо полезнее, например, подниматься по двадцатиметровому канату без помощи ног. Прорабатывается все: руки, спина, грудь – все.

– И где вы этим занимаетесь? – спрашивает Джон Смит.

– У Родригеса в «Н-н-не-э-э-т!!! Вот так зале!», как его называют.

Американо смеется.

– Como en «Н-н-е-ет, вот так скидки!»?

:::::: Этот американо не только говорит по-испански – он, очевидно, слушает испаноязычное радио! Только там можно услышать рекламу «Н-н-е-ет, вот так скидки!»::::::

– Es verdad, – подтверждает Нестор.

Это лингвистическое рукопожатие – за то, что Джон Смит говорит по-испански.

– Но железо и приседания и все остальное нужно для ног. Не знаю, что делать, чтобы таскать ими таких парнишек… ну, кроме как постараться увильнуть от такого.

Чуть-чуть скромности… или самоиронии… или чего-то еще. Нестор смотрит вниз, будто бы проверяя, все ли в порядке с формой. Пытается убедить себя, что действие, которое собирается совершить, – безотчетное, что, конечно, само по себе уже лукавство.

– Dios mío, – восклицает Нестор. – Рубашка насквозь и пиздец грязная! Воняет.

Смотрит на Умберто, будто начисто забыв про двух ребят из «Геральд», и спрашивает:

– Где у нас сухая форма?

– Сухая форма? – переспрашивает Умберто, – Не знаю, если только они не в…

Но Нестор уже не слушает. Он возится с рубашкой, стягивая ее с себя, с плеч, с головы, с рук, а для этого нужно вытянуть руки вверх. Нестор морщится, будто от боли.

– Ы-ы-у-м! Болит, сука! Я, наверное, растянул что-то в плече.

– Вполне мог, – соглашается Умберто.

Ни секунды не медля, маленький смуглый фотограф Джона Смита вскидывает аппарат к глазам и принимается жать и жать кнопку.

Сержант Маккоркл подходит, берет Нестора за локоть и тянет в сторону.

– Форма у нас в дежурке, а не в «Майами Геральд». Соображаешь, о чем я?

Он проворно ведет Нестора прочь и, пододвинувшись поближе, говорит вполголоса:

– Можешь что хочешь втирать прессе по свежим следам, не трогая тактики или правил. Но не так, чтобы похвастать своей охуенной физикой. Соображаешь, о чем я?

Но сержант говорит с усмешкой. Не тот день, чтобы докапываться до патрульного Нестора Камачо… который по-прежнему пребывает в раю.

Todo el mundo[12] видели его подвиг по телевизору… Todo el mundo! – говорит себе Нестор на пике эйфории… Но среди десятков и сотен, если не миллионов admiradores[13] есть один, в чьем восхищенном внимании Нестор особенно жаждет искупаться. Закрыв глаза, он воображает, что чувствовала и думала Магдалена, его Манена – он любит это прозвище, – сидя – а может, напряжение момента заставило ее вскочить на ноги – в оцепенении и трепете перед телеэкраном, захваченная видом Нестора, карабкающегося на семидесятифутовую мачту по веревке на одних руках… а потом на одних руках спускающегося по стофутовому шкоту с человеком, зажатым между ног… и электризующего весь город.

А Магдалена и знать не знала об этой героической высоковольтной победе. Все это время она была слишком занята… скандалом с матерью всех скандалов. На этот раз они сцепились не на шутку. Магдалена только что объявила, что уходит из дому.

Отец занял место в ложе, глубокое кресло рядом с диваном в гостиной их каситы, их маленького дома в Хайалии, стоящего меньше чем в двух милях от каситы Камачо. Магдалена стоит в воинственной позе – упершись кулаками в бедра и расставив локти, Мать и дочь шипят и рычат друг на друга и сверлят друг друга злобными взглядами. Мать сидит на диване, расставив локти, – они как будто инстинктивно принимают такую позу перед ссорой, – уперев ладони в кострецы: сущая кошка, готовая прыгнуть, рвать когтями, выпускать кишки, целиком выедать печень и разгрызать головы, пронзая клыками мягкие середины висков. Отцу, если Магдалена хоть что-то понимает в жизни, страстно хочется растаять в воздухе. Да жаль, слишком глубоко утонул в кресле. Грызня Магдалены с Матерью его убивает. Их стычки стали такими безобразными и такими частыми. Не то чтобы отец питал какие-то иллюзии насчет их воспитания. С женой он познакомился, когда работал на молотилке в Камагуэе, они оба там выросли. Потом пять лет он отработал в Гаване автомехаником, и они уплыли с Кубы через свободный порт Мариэль… а теперь в Майами он снова автомеханик. И все-таки у него есть свои правила. Он терпеть не может, когда жена и Дочь выясняют отношения… но давным-давно оставил попытки контролировать двух своих кошек.

Мать наседает.

– Вот мало мне, что приходится говорить людям, что ты устроилась на работу к порнографическому доктору? Три года я всем говорила, что ты работаешь в нормальной больнице с нормальными врачами. А теперь рассказываю, что ты работаешь у фальшивого доктора, у порнографического доктора, в каком-то паршивом кабинетике?… И вот ты уходишь из дому, чтобы жить бог знает с кем в Саус-Бич? Ты говоришь, она бланка. А точно это не бланко?

Дочь, скользнув взглядом по пятифутовой глиняной статуе святого Лазаря у входа в дом, парирует:

– Он не порнографический доктор. Он психотерапевт, очень известный врач, просто он многих лечит от порнозависимости. Прекрати звать его порнографическим доктором! Что ты вообще знаешь?

– Я знаю одно, – не унимается Мать. – Я знаю, тебе плевать, что ты опозоришь семью. Есть только одна причина девушке уходить из дому. Это всем известно.

Магдалена закатывает глаза под самый лоб, выгибает шею и запрокидывает голову, бросает обе руки вниз вдоль бедер, издавая горлом звук «ыыххххыымммм».

– Послушай, ты уже не в Камагуэе, Эстрейита! В этой стране не нужно ждать, пока выйдешь замуж, чтобы уехать из дому.

Так тебе… Так тебе… два укола на восемь слов. Мать всем говорила, что она из Гаваны, потому что каждый кубинец в Майами первым делом спрашивает об истории твоей семьи на Кубе, то есть, конечно, о социальном статусе. А из Камагуэя – считай, гуахира, деревенщина. Поэтому Дочь умудрялась вставить Камагуэй – так тебе – практически в каждую перебранку. И так же старалась почаще называть Мать по имени: Эстрейита, вместо «мами» – так тебе – из откровенного хамства. Ей нравилось растянуть звук «й». Эстреййииита. Так получалось по-старинному, Камагуэй чистейшей воды.

– Мне двадцать четыре, Эстрейита, и у меня есть диплом медсестры – ты, припоминаю, была, когда я его получала, – и у меня работа и карьера и…

– С каких это пор работа у порнографического доктора называется карьерой?

Матери нравится, как Дочь морщится от этих слов.

– С кем ты возишься весь день? С извращенцами! Ты сама мне это говорила… извращенцы, извращенцы, извращенцы.

– Никакие они не извращенцы…

– Нет? Целыми днями смотрят порнофильмы. Как это называется?

– Они не извращенцы! Это больные люди, а медсестры таким и помогают, больным людям. Люди болеют самыми ужасными болезнями, типа… типа… типа СПИДа, и медсестры должны им помогать.

Ы-ох. Едва «СПИДа» срывается у нее с языка, Магдалена жалеет, что нельзя поймать слово в воздухе. Любой пример был бы лучше: пневмония, туберкулез, синдром Туретта, гепатит, дивертикулит… да что угодно. Ну, теперь поздно. Держись.

– Ха! – рявкает Мать. – Да у тебя все извращенцы! Щас вот maricones! La cólera de Dios! Вот для этого мы платили за твою учебу? Чтобы ты мутилась с развратниками?

– Мутилась? – язвит Дочь. – Ха, «мутилась»! Такого и слова-то нет, говорят «мутила» или «путалась».

Магдалена тут же понимает, что против Материного оскорбления ее «мутилось» – полная ерунда. Ну, значит, нужно воткнуть эту шпильку побольнее. И она принимается палить разрывными: английской грамматикой.