Мы продолжаем тоскливо выворачиваться на одном и том же месте. В большом количестве это вещь нестерпимая. Нельзя ни дела делать, ни спать. От души завидую своим коллегам на соседних судах. Трудно вообще не плававшему человеку представить себе всю неприглядность судовой обстановки: сидим мы, конечно, уже исключительно на консервах, а выбор их, благодаря неопытности молодого мичмана, заведующего кают-компанейским столом, оказался из рук вон плохим. Названия разных фрикассе казались очень соблазнительными, а на деле вышла форменная отрава. Мы их из-за границы выписали, таможне уплатили большую пошлину, а теперь и плачемся - все за борт валим, завидуя командной пище.
Судовая вода - мутная, с большим осадком кирпично-красного цвета, с привкусом машинного масла, а последние дни даже соленая: опреснители уже испортились; нельзя ни чай, ни кофе пить. Многие расхворались от соленой водицы. Я усиленно опресняю воду в более исправном лазаретном дистилляторе, даю больным и изредка угощаю кают-компанию, как большим лакомством.
Недостатки сказываются решительно на каждом шагу. В командном помещении и в ревизорской каюте волна выбила несколько иллюминаторов вместе с рамами: три офицерских каюты полны воды, которую поминутно выносят ведрами.
После погрузки на судне невозможная грязь. Мелкая угольная пыль забралась во все шкафы. Стирать белье приходится на палубе. Бывшие франты превратились в чернорабочих с заскорузлыми руками, но все еще упорно щеголяют белоснежными воротничками.
Сегодня не я один - многие "травят канат" или "ездят в Ригу" - ну, не обидно ли это, стоя на якоре? Встречаясь, мы бросаем друг на друга иронические взоры и спрашиваем: "Что? Дошел ли ты до грунта и хорошо ли тебе там?" (разговор водолазов по телефону, их обычная первая фраза при спуске).
Должен констатировать грустный факт: в лазарете снова три тифозных. Неужто каждый день будет приносить мне новых?
Собравшись к шести часам за столом в кают-компании, неунывающие россияне не жалуются, а знай только подтрунивают друг над другом. Есть у нас большой комик - младший инженер-механик N., молодой технолог, новичок во флоте, призванный отбывать воинскую повинность; он под тужуркой носит шнур, на шнуре револьвер, компас, перочинный нож и еще какие-то предметы. Сегодня им подан командиру рапорт, в котором он просит возвращения суммы, издержанной им на приобретение револьвера для принятия "активного участия в бою". Тот, кто знает его невозможную близорукость, может себе представить, до чего комично звучала эта фраза в рапорте.
Каждый вечер в ожидании минной атаки, прислуга разводится по орудиям, все ложатся спать, не раздеваясь и не зная, где проснутся. От веселого нашего житья судовой фельдшер в шесть часов вечера хватил изрядную дозу морфия, стонет, катается в судорогах. Я ничего не пойму. Наконец, слышу, бормочет: "Дайте умереть спокойно... морфий!" Пошла тут работа: и кофе, и коньяк, и эфир под кожу, горчичники, растирание тела. А тот уже погрузился в глубокий сон, разбудить не можем, зрачки сузились, пульс упал; решил впрыснуть атропин. А море как нарочно разгулялось, штормуем, никак не удается на качке отвесить лекарство, хоть плачь! Атропин - сильный яд, нужна большая точность. Наконец справился. После впрыскивания сразу стало лучше.
Откуда фельдшер мог достать яд? Все сильно действующие средства у меня под замком. На другой день все разъяснилось: по указанию фельдшера я достал из его шкатулки порядочный запас морфия, взятого из железнодорожной аптеки, где он служил раньше.
Глава VII.
Фридрихсхафен
10 ноября. Не выдержали и мы - отошли от больших судов миль на 16, придержались ближе к Фридрихсхафену. Туман, рассеявшийся на несколько мгновений, открыл нам небольшой городок. Стало стихать.
К нам лихо, без шума, точно паровой катер, с одного раза пристал "Mimi"; качаемся вместе с ним, борт о борт, с заведенными кранцами, продолжаем погрузку. Нечаянно утопили десять мешков угля. С "Mimi" удалось раздобыть свежей провизии, за бешеные деньги, конечно.
Прибывший из Фридрихсхафена консул сообщил, что датчане просят нас честью уйти от них, что уже возник конфликт между державами, посланники обмениваются нотами. Франция и Испания будто бы совсем отказываются нас принимать. Не с целью ли ускорить наш уход консул прибавил, что на днях рыбаки неподалеку от Скагена видели субмарину (подводную лодку). По его словам из Дании выслано много японских шпионов[19].
К вечеру подошла датская миноноска. Командир ее передал в рупор просьбу уйти от нейтральных берегов. Мы продолжаем с азартом грузить уголь.
Подошел вторично: "Я имею приказание после третьего предупреждения арестовать вас".
Ничего не поделаешь - приходится уходить, не доприняв угля и вовсе не приняв пресной воды. Будем питать котлы полусоленой водицей собственного изготовления.
С миноноски кричат в рупор: "Запрещается передавать какую бы то ни было почту". На это командир "Mimi" замечает презрительно: "Pst, c'est pour les enfants" {Бросьте, мы же не дети (фр.).}, и берет всю нашу корреспонденцию. Фельдшер поправляется. Вечером выслушиваю его чистосердечное раскаяние.
Глава VIII.
Немецкое море
11 ноября. Немецкое море после недавнего шторма встретило нас большой зыбью. Ночь проведена без сна на верхнем мостике. Почти все офицеры собрались здесь. Мостик делает громадные размахи; боковые его крылья, того и гляди, уйдут в воду. Мы крепко ухватились руками и ногами за стойки и поручни. Со стороны, пожалуй, довольно забавно глядеть на эти эквилибристические телодвижения, да делать-то их вовсе не забавно - и скучно, и устаешь скоро. Нос судна весь уходит в воду. На баке не пройти. Брызги обдают с головы до ног; везде скользко, мокро; держаться надо крепко, а то упадешь и расшибешься, да и вылететь за борт вовсе не так мудрено. Чтобы пройти благополучно по палубе, по которой свободно с борта на борт гуляет вода, надо крепко держаться и по временам виснуть на леере (канате), протянутом вдоль всего судна. Нет-нет и какая-нибудь плохо принайтовленная вещь сорвется с места и ну гулять по палубе - береги тогда свои ноги.
Все же наверху лучше, чем в душной, темной и холодной железной клетке-каюте, где чувствуешь себя точно в могиле. Ведь электричество по-прежнему не действует, несмотря на все старания энергичного минного офицера лейтенанта М. Е. Заозерского. Беспроволочный телеграф и прочая сигнализация замолкли. Отопления тоже нет - очень берегут воду и пар.
В лазарете к тифозным прибавился один рожистый.
Как хорошо было бы, думаю я, если бы не было сейчас никакой войны, да не гнали бы нас в шею, а позволили заходить в порта, прятаться от непогоды, во благовремении иметь и водицу и провизию свежую, да больных, тяжелых и заразных, не таскать с собой, а списывать на берег.
12 ноября. Зыбь улеглась. На рассвете проходим место печальной памяти Гулльского инцидента. Масса паровых и парусных рыбачьих шхун, выползших на рыбную ловлю; некоторые из них пренахально лезут под нос, не признавая никаких свистков. На сей раз миновали их благополучно, без всякого инцидента.
Как и следовало ожидать, уже обнаружился недостаток в пресной воде. На предстоящий восьмисуточный переход до Танжера угля достаточно. Но если станем усиленно опреснять воду, угля не хватит. Сигналим "Олегу" о нашем горе. Возникает вопрос, куда лучше зайти, чтобы принять с "Океана" воду, в Гавр или Дувр? Французы или англичане? Снова нарушение нейтралитета и т.п. Какая скука! После долгих колебаний решаем, что враги - англичане, пожалуй, будут снисходительнее к нам, чем друзья и союзники - французы. Идем в Дувр.
Глава IX.
Дувр
13 ноября. К вечеру в тумане отдали якорь близ Дувра - по ошибке ближе, в 2 1/2 милях расстояния. Торопимся начать погрузку, а тут туман. Когда чуть-чуть прояснится, видны огни Дуврской набережной, масса судов.
