Каждый вечер мы с Павликом идем ее встречать. Я сажусь на насыпь подъездных путей, на почтительном расстоянии от проходной, а Павлик прыгает возле ворот на не окрепших еще после болезни ногах. Я закуриваю и поглядываю в сторону ворот. Поток рабочих редеет, редеет, потом иссякает совсем. Мы остаемся с Павликом одни. Еще только вахтер, мордатый мужик с заплывшими глазами и с револьвером в обшарпанной кобуре, молчаливо возвышается у ворот. Он стоит, расставив жирные ноги, и ждет, когда можно закрыть ворота. Ему никакого дела нет до нас.

Мы замечаем ее сразу: в глубине территории, на широкой пыльной дороге, ведущей к выходу, появляется женская фигурка. Больше никого нет, и женщина заметна издали. Она в узких парусиновых штанах, заправленных в серые от цементной пыли сапоги, в расстегнутой рабочей куртке, из-под которой выглядывает белая блузка, в красной косынке, завязанной сзади маленьким узелком. Женщина машет нам рукой и медленно идет по дороге мимо полинялых транспарантов с призывами, минует яму, окруженную деревянными скамейками, — место для курения. Она идет к нам. И я могу сколько угодно заниматься своей папиросой, но чувствую, что сейчас спокойная и усталая улыбка трогает ее шелушащиеся, обветренные губы, а возле глаз собираются лапки приметных уже морщинок. Павлик, сдерживаясь, чтобы не побежать, степенно шагает ей навстречу. Они встречаются. Женщина, присев, обнимает его, целует в нос. Потом и я подхожу к ним. Женщина протягивает мне руку.

— Добрый вечер, — говорю я.

— Добрый, добрый... — отвечает она.

И мне достаточно только раз взглянуть ей в лицо, чтобы все увидеть и понять. Днем было жарко и ветрено. Летела пыль. Она затвердела у нее в складках на лбу и у рта. Лицо кажется постаревшим. Валя одной рукой снимает косынку, встряхивает головой, и вдруг свалявшиеся, усталые волосы рассыпаются легко и свежо, словно не томились целый день под косынкой. На лоб свешивается выгоревшая прядь. Валя сдувает ее. Кто-нибудь может подумать, что это седина. Но это не седина — просто выгорело.

Мы идем домой. Тут совсем недалеко. Метров семьсот — восемьсот. Через железнодорожное полотно, по шишковатой глинистой тропинке, вдоль высокого дощатого забора комбината, потом налево, через пустырь, мимо недостроенного кирпичного Дома культуры. Тропинка узка. И мы с Павликом шагаем по траве.

— В нижних цехах сегодня закончили отделку... — рассеянно говорит она. — Монтажники поджимают... — Это значит, что завтра она придет совсем поздно. Может быть, мы с Павликом и не дождемся ее. Будет совсем темно. А когда она придет, мне будет уже пора уходить. Мы только поздороваемся. Я махну Павлику рукой:

— Спокойной ночи, старина. Ночью будет ветер...

Валя опускает руку Павлику на плечо.

— Как ты себя вел, мальчик? — спрашивает она.

— На троечку... Семен говорит.

Валя поворачивается ко мне. Но я не успеваю ответить. Павлик тянет ее за полу:

— Я забил один гол и два промазал... Витька Сальников все время ставит подножки... Правда, Семен? Ведь правда?

— Правда, малыш. Витька грубо играет. Но он хорошо играет и не боится мяча...

— А я разве боюсь?

— Ты подумай и поймешь сам. Когда Витька прорвался к вашим воротам и шел с мячом на тебя, ты присел... — Я нарочно говорю с Павликом о наших дневных делах. Надо, чтобы Валя немного пришла в себя. Она слушает нас и думает о своем. Как тогда, в первый раз, когда выходила от Павлика.

Три старухи, сидящие у подъезда на лавочке, замолкают при нашем появлении и многозначительно переглядываются. Валя сухо здоровается с ними и, проходя мимо, чуть-чуть нагибает голову. Даже сквозь пыль заметно, что ее щеки алеют.

Пока Павлик возится с замком, открывая дверь, мы стоим на лестничной площадке. Я слышу, как Валя дышит.

— Трудный день сегодня? — спрашиваю я.

— Монтажники поджимают. Машин мало, людей не хватает. Пятнадцать человек послали в колхоз... — отвечает она.

Всю ночь ревел и стонал ветер. Он круто падал с высоты, ударялся грудью о землю и тяжело уходил вверх, задевая по пути соседние дома и деревья, чтобы через несколько секунд снова обрушиться вниз.

На стройке не хватало машин. Это было видно по измученным лицам шоферов, когда они, подавая самосвалы на разгрузку, высовывались из кабин, по покорности девчат из бригады, принимавшей бетон. В ожидании следующей машины они садились кто где, нетерпеливо поглядывая на дорогу. А водитель гнал к воротам порожнюю машину с не опустившимся еще кузовом. На рытвинах грузовик подбрасывало, клацали рессоры, гулко грохотал пустой кузов, и на дорогу шлепались ошметки бетона. Пронзительно сигналя, автомобиль исчезал в клубах пыли.

Федора я нашел в механической. Мне сказали в проходной, что завгар здесь. Я постоял на дороге, привыкая к сумеркам цеха, и увидел Федора — он сутулился над маленьким токарным станком. Станок визжал и брызгал стружкой. Федор не отрываясь поманил меня. Когда деталь была готова, он вынул ее из патрона. Станок свистел на холостом ходу. Федор сдвинул на лоб защитные очки.

— Трудноватый отпуск тебе, племяш, выдали, — сказал он с усмешкой.

— Трудноватый, — ответил я.

— В конторе был?

— Сюда послали. К вам...

— Правильно сделали... — Он посмотрел на часы, отогнув рукав черным потрескавшимся пальцем. — Через полчаса перерыв. Отправляйся переодеваться. В час жди меня в кадрах. Знаешь где? Первый этаж, вторая дверь налево... Там скамеечка есть. Я приду.

Ровно в час я ждал Федора у обшарпанных дверей с табличкой «Отдел кадров». Федор появился почти тотчас, будто шел следом.

— Готов? — спросил он, оглядев меня.

— Да.

— Документы давай. Права, отпускное. Трудовой у тебя, конечно, не имеется?

— В тралфлоте.

Пригладив редкие жесткие волосы ладонью, он вошел в кабинет. Минут десять я стоял у окна в конце коридора. За спиной хлопали двери, раздавались шаги и обрывки чужих разговоров. И оттого, что я отвык от всего здешнего, мне показалось, что люди разговаривали на каком-то иностранном языке. Рядом за стеной не умолкая работала пишущая машинка. По лестнице прошла шумная ватага. Выделялся густой низкий голос:

— Ответь же мне, Николай Аристархович, транспорт — управлению, комбинат — хлебопродуктам принадлежит, запчасти — Главмашсбыту. А я чей? Бабушкин внучек?

— Ты не горячись, Ковалев, не горячись, — торопливо увещевал тот, кого назвали Николаем Аристарховичем. Голос у него был круглый. — И транспорт, и комбинат, и запчасти — государственные. Понял? — Этот голос шел на таком напряжении, что я представил побагровевшее лицо говорившего. — Да и что ты ко мне прицепился? — взорвался он. — Нет у меня транспорта. Девчонки без бетона простаивают, съели меня. Будь возможность, я и телеги занарядил бы под бетон.

— А я на себе не повезу.

— Повезе-е-ешь.

— Не повезу.

— Автобус каждые двадцать минут ходит.

— Не повезу...

Окончания спора я не слышал. Голоса затихали где-то на втором этаже. Хлопнула дверь, прокатились и замолкли шаги...

Наконец меня позвали.

— Не знаю, не знаю, — качал головой пожилой мужчина с сухим желчным лицом. Он пожевал губами и повторил: — Не знаю... Шесть лет товарищ не садился за руль... Так? — резко обратился он ко мне.

— Так. Но...

Он меня не слушал, обращался только к Федору.

— Трудовой книжечки-то нету? Нету... Угробит парень машину, кто отвечать будет?

— Василь Василич, я его проверю. Сам. Людей, вы знаете, не хватает. Ты на самосвале работал? — повернулся ко мне Федор.

— На самосвале, — соврал я.

У Федора было такое лицо, столько в нем было ожидания и подсказки, что не соврать я не мог. Он повеселел и как-то распрямился.

— Дадим ему девяносто третий, все равно он долго не проходит.

— Не знаю... не знаю... — процедил Василь Василич, по-прежнему не глядя на меня.

— Да вы запишите — с испытательным сроком, — предложил я.