— Не поступает больше, Сенька! Слышишь, не поступает! — заорал Меньшенький. Он плясал в воде, высоко вздымая голенастые ноги и размахивая ключами. — Д-доползем!

Бредя по воде, они добрались до трапа и сели на железные ступеньки. Меньшенький взобрался выше, и на шею Семена с его сапог и штанов стекала грязная вода. Семен достал из нагрудного кармана две припрятанные папироски. Нашлись спички. Правда, они подмокли, но одна, нерешительно подымив, зажглась...

— Т-только бы вернуться, я с-скажу э-т-тому б-борову, что я о нем д-думаю! — сказал Меньшенький. Он заикался больше от холода, чем от волнения. — Испугался, с-сволочь. Нашкодил — и в кусты.

— Угробили «Коршуна», — зло отозвался Семен.

— За здорово ж-живешь!

— Надо сказать, что вода не поступает больше...

— Хрен с ними.. П-пусть...

— Нет, надо... — сказал Семен и побрел к переговорному устройству. По дороге он дважды останавливался перевести дыхание.

Во втором Курильском проливе при самом входе «Коршуна» опять тряхнуло: вода прибыла еще на два сантиметра. Но сам пролив встретил их ровной зыбью и неожиданно чистым небом...

Милях в сорока от мыса Сигнальный «Коршун» разминулся с приземистым широкозадым танкером. Танкер развернулся и заботливо пошел за ними следом в двух кабельтовых. Шлюпки на нем были расчехлены, и около каждой чернели неподвижные человеческие фигуры.

Отведенный «Коршуну» причал безлюден. Встречать его вышел только один продрогший диспетчер. Он сразу направился к капитану и пробыл там около часа. Туда же немного погодя вызвали стармеха. «Коршун», сдав камбалу, должен был встать в док. К вечеру он своим ходом ушел на верфь.

На другой день после обеда Ризнич собрал команду в кают-компании. Двигатель замер, через обшивку доносились непривычно прочные, уютные заводские шумы и голоса.

Капитан стоял посреди каюты, расставив аккуратные маленькие ноги. Он был гладко выбрит. На форменной куртке с галунами, на узких не по-флотски брюках не было ни пушинки, точно Ризнич собрался на бал. Его светлые глаза холодно скользили поверх сидящих. В руках, заложенных за спину, капитан мял перчатки. Он сказал, что ремонт предстоит не очень сложный, но начнут его только через неделю. Пусть старший механик и старпом составят на это время график береговых вахт.

— На судне мне нужна только вахта: механик, штурман и матрос. Остальные свободны. Аванс дадут завтра. На проходной есть список команды, по которому будут пропускать на судно. Вопросы?

Вопросов не было. Через полчаса на доске приказов висели два графика вахт. Штурманскую вахту в воскресенье Феликс взял на себя. Машинная — досталась Меньшенькому.

По одному, по двое сходила команда на берег. Ребята пересекали захламленный двор верфи и исчезали в дверях проходной. Среди десятков мачт, неподвижно вытянутых к серому закопченному небу, уже невозможно было отыскать незрячие мачты «Коршуна»...

Мишка Лучкин завалился на койку с «Четвертым позвонком» в руках, Феликс шуршал картами в штурманской и не показывался.

Семен и Меньшенький сошли на берег. Впервые они расставались так.

Семену особенно помнилось одно возвращение из рейса — два года назад. Шторм трое суток трепал их у самого входа в бухту. В Петропавловске было тихо и падал снег. Стармех Борис Иваныч Соин, Семен (тогда еще третий механик), Меньшенький — моторист, Феликс — второй штурман, тралмастер Кузьмин и боцман Мишка Лучкин шли по самой середине шоссе. Они не сели в автобус, потому, что Мишка жил не очень далеко от порта и потому что давно не ходили пешком. Встречные оглядывались на них. Вот Костя поднял над головой руку, затянутую в перчатку: «До свиданья, мальчики!» — и исчез в снежной пелене. Где-то рядом был его дом. И он уже принадлежал дому. Но принадлежал и этим молча шагающим по мостовой парням, а они принадлежали ему. Так было всегда. Вот уходит Мишка... Борис Иваныч... Кузьмин. Потом остаются только двое — Семен и Феликс. Знакомый поворот... Феликсу пора.

— Ну, пока, старик, — Феликс протянул руку.

— Будь здоров, старина...

— Может, зайдешь?.. — Он еще не отнимает руки.

— Не стоит, тебя ждут.

— Это не имеет значения, старик: ждут одного — придут двое. Только и делов...

— До свиданья, Феликс. Тебя ждут. Послезавтра встретимся. На «Коршуне»...

— Но...

— Я пошел, Феликс, мне еще далеко...

Тогда Семену очень хотелось зайти: в общежитии, кроме пачки писем от матери и угрюмого соседа по комнате, никого не было. Но «Коршун» был в рейсе четыре месяца. Феликса очень ждали...

— Ты куда сейчас? — перебил его думы Меньшенький. Они уже миновали проходную.

— Особенно-то и некуда... А ты?

— С-сенька, я имею в заначке сумму. Пошли в «Восток»?

— Пошли, у меня тоже есть немного...

Они выбрали стол возле окна. Семен сел спиной к залу. За плечами Меньшенького в окне маячили огни девятого причала. В отдалении бухту пересекал огонек: невидимое в темноте судно отодвигалось медленно, выходя на створы. Семен следил за ним, пока огонек не исчез за Сапун-горой. Кто-то побрел в море.

Глухо гудел наполнявшийся людьми зал. Коньяк пахнул жженой пробкой. Семен пил большими глотками, но голова оставалась ясной, только тяжелели руки.

Меньшенький раскраснелся. Наваливаясь грудью на стол, он тянулся к Семену и горячо говорил:

— До сих пор под ногами камбала хрустит... Г-гады. — Он мотал головой и оттягивал воротник рубашки, душившей его. — Вон ребята с «Борца» сидят, им не легче было, но они не п-пошли. А мы п-пошли. Почему? План? Это липа... П-пеленг триста семь... С-скоты. Я этот пеленг с пеленок знал... Съезда ждем... Он п-пропишет за такие штуки... Почему мы пошли?

— Каждый в своей норе сидел, — зло сказал Семен.

— Ни черта ты не понимаешь, второй... Ни черта! — Меньшенький упрямо искал взгляд Семена. — Т-ты ребятам не веришь. Я знаю... Мыши... Т-точно... Думаешь, молчать будем? Ерунда! Наш дом здесь. Дом. Ты можешь п-позво-лить, чтоб твой дом п-поганили?

Меньшенький уронил вилку.

— Ладно, — сказал Семен. — Пора идти.

На улице Меньшенький хмуро кивнул Семену и, пошатываясь, побрел по тротуару — высокий, ссутулившийся.

Семен шел сзади до самого дома Спасских. Когда Меньшенькому открыли дверь, Семен повернул обратно.

Каждое утро солнце, неистовствуя, взбирается по крутому небу. Оно плавится, пылает, обрушивает тонны света и тепла на запрокинутые головы подсолнухов, на мои голые плечи и спину. И я не укрываюсь от него.

Иногда к вечеру собирается дождь. Легкая туча медленно приближается к поселку. И меня охватывает неудержимое беспокойство, точно я должен сейчас же, немедленно куда-то бежать, что-то делать. Но бежать некуда.

— Что ты маешься, Сеня? — спросила меня как-то мама.

— Будет дождь! — возбужденно ответил я.

— Он скоро кончится, и завтра ты сможешь пойти в степь.

— Маманя, я не о том. Просто — будет дождь!

Мама внимательно посмотрела на меня и улыбнулась.

Но вот оглушительно упали первые капли. В поселке разноголосо созывали ребятишек женщины. Шурша шинами, черной птицей пролетел пригнувшийся к рулю велосипедист. На рабочей башне мелькомбината и на опалубке бункеров суетились и смеялись девчата в комбинезонах.

Я стаскиваю через голову рубаху и майку, сразу, одним махом, сбрасываю в сенях сапоги, снимаю брюки и выхожу на самое открытое место. Прозрачные хрупкие прутья со звоном лопаются и ломаются о мои плечи и голову. Я подставляю им ладони, запрокидываю лицо и ловлю их ртом. И мне кажется, что мое тело впитывает дождь так же, как несколько минут назад оно впитывало солнце. Дождь поил меня, не утоляя жажды. Казалось, еще минута — и я переполнюсь дождем, как бочка, что стоит у завалинки на углу дома.

Дождик оборвался. И неутоленная до конца жажда умиротворенно тлеет во мне.