Но Славиков точно оглох. Он молча пролез в кубрик. Здесь было полно народу. Все, кто в момент команды Ризнича «вниз!» находились ближе к баку, оказались здесь. Уже успели накурить.
Перешагивая через ноги сидящих на полу, с трудом удерживаясь на то и дело кренящейся палубе, Славиков добрался до своей койки. На ней тоже сидели. Рядом громоздилась куча мокрых телогреек и плащей. Ребята потеснились. Но Славиков не сел.
— Ребята... Нужно что-то делать, — сказал он.
— Что делать, Славка? — после небольшого молчания грустно отозвался Кузьмин. — Что тут сделаешь теперь? Это я, старый дурак, виноват...
— Надо пойти к ним, — настаивал Славиков.
— К ним?.. На мостик? — оборвал его Кибриков. — Зачем? В кэпе совесть заговорила — хотел дать заработать людям, — и подытожил, тряхнув маленькой взъерошенной головой: — Дурак, ты, Славка.
— Пусть дурак! Пусть! Зато ты умный. Скажи как умный...
В голосе Славикова звучало искреннее негодование, и это было тягостно остальным. В кубрике замерли.
— Не положено, — тихо проговорил боцман. — Никто тебя слушать не будет — дети, что ли! Он хозяин — ему отвечать. Ты тут ни при чем.
У боцмана — парня лет тридцати, остролицего и худого, с вечно воспаленными от холода и ветра глазами, болела нога, ушибленная в суматохе. Согнувшись, он осторожно потирал голую ступню заскорузлыми пальцами.
— И мы здесь ни при чем... — добавил он.
— Ох, боцман, — перебил его тралмастер Кузьмин. — Еще как при чем-то. А я — особенно.
— Заладил — виноват, виноват... — сказал боцман, морщась. — Не разыгрывай дурочку, мастер. Ты-то знаешь — на судне порядок быть должен. Один за одного: ничего не знаем, и точка. Морской закон...
— Не морской это закон, боцман, — отозвался забравшийся на верхнюю койку Мелеша. Он лежал на животе, свесив голову. — Бандитский.
Кибриков побледнел. С трясущимися губами он всем телом подался к Мелеше:
— Я — бандит? Ах ты, салага! Да за это...
Он готов был ринуться на Мелешу: тот, весь подобравшись, следил за ним сверху сузившимися злыми глазами. Кибрикова остановил властный окрик боцмана.
— Ну! — загремел он, вытягивая руку, чтобы взять сапог. — На место! Шпана-а...
Голова Мелеши исчезла. И там, где она была, появились ноги в носках. Выждав, когда «Коршун» выпрямится, он ловко спрыгнул вниз. Нашел свои сапоги, обулся. Потом, цепляясь руками за стойки и плечи сидящих, перебрался через кубрик, из вороха одежды выволок свою мокрую телогрейку, натянул ее и остервенело нахлобучил зюйдвестку...
— Куда? — снова насторожась, спросил боцман.
Мелеша промолчал.
Кибриков заметил с ненавистью:
— Вали, вали... Мать твою! Вали... может, послушают.
— Может, — отрезал Мелеша. — Идем, Славка. — В дверях Мелеша оглянулся. — Такую рыбу собака жрать не станет — подохнет.
Они вышли.
Семен поплелся в свою каюту. Он чувствовал, что все становится ему омерзительным: тусклый свет и задраенные железные крышки иллюминаторов, смятая постель, окурки на полу и промозглая сырость каюты, и эти проклятые сапоги, которые ползают по всей каюте от переборки к переборке. Семен изо всей силы пнул их ногой. Они с грохотом влетели под стол.
— Что с тобой? — удивился электрик, поднимая над подушкой взлохмаченную голову.
— Сколько у тебя ног? — зло спросил Семен.
Электрик с недоумением поглядел на него.
— Сколько ног у тебя, спрашиваю? — повторил Семен.
— Чего ты надрываешься? Две... — Для убедительности электрик высунул из-под одеяла руку и показал Семену два пальца.
— Я думал — не меньше восьми. Везде твои сапоги. Даже на рундуке. Скоро и на стол класть будешь.
Он забрался на свою койку. Электрик внизу завозился, зашелестел бумагой, зажег спичку. Снизу пополз едкий табачный дым.
— Какую гадость ты смалишь?
— Самосадик. Мать с Украины прислала, — мирно отозвался электрик. — Случилось чего? — поинтересовался он.
— Сходи на палубу — узнаешь.
— Рыбу убрали?
— Убрали... За борт...
— Ясно... — успокоился электрик.
— Что тебе ясно?
— Ясно, — сказал электрик, — и выходить не надо. Прихватили нас, шухеру не оберешься... Рыбонадзор?
— Рыбонадзор.
— Статья... УК РСФСР — от одного до трех, с конфискацией и штрафом.
— Какая статья? — спросил Семен.
— Уголовная.
— Спи-ка лучше, законник, — сказал Семен и отвернулся к переборке.
Прожектор с рыбонадзоровского судна поджигал пенную дорожку за черной кормой «Коршуна». Море пылало холодным огнем.
Луч падал с недолетом — он все никак не мог дотянуться до тральщика. И то уходил вверх, то зарывался в море далеко позади.
В первом часу ночи стармех Табаков собрал механиков у себя. Он встречал их коротким кивком и не вставал с койки, на которой сидел. Табаков потел. Его полное багровое лицо лоснилось. Пот скатывался за воротник. Черные кудри, мокро свисавшие на глаза, тоже блестели. Табаков утирал щеки громадным платком, отдувался. Но плитку, пышущую жаром, не выключал.
— Вот что, голуби, — грубовато сказал он. — До рассвета нужно оторваться... Думайте...
— Что думать? — пожал плечами Семен. — Больше девяти миль при такой погоде не дашь...
— Да-ашь, коль припечет... Сейчас твоя вахта, второй?
— Моя...
— На четырехстах оборотах оторвемся за два часа. А там пусть светает... Я разрешаю добавить... Снимай пломбу.
— В-вы м-меня п-простите, — вдруг заговорил Меньшенький нервно. — Я не с-совсем п-понимаю, зачем н-нужно гробить «букашку». М-машина в самом с-соку. Н-нас в шею гнать н-н-надо за т-та-кое!
— А что ты предлагаешь? — угрюмо спросил стармех. — Этот, — он ткнул большим пальцем в переборку — в сторону рыбонадзоровского судна, — до самого Петропавловска не отвяжется.
— Б-будь моя воля...
— Бодливой корове бог рог не дал...
— Будь моя воля, — пожал плечами Меньшенький, — я убрал бы ход до малого, п-подождал их и п-попросил бы извинения. Вы ч-что, не видите — этот рейс развратил людей. П-понимаете, развратил! Нас не для этого учили.
— А денежки получать вас учили?
У Меньшенького даже уши побледнели. Он задохнулся:
— Н-ни к-око-пейки не возьму из этих денег!.. — тихо добавил он.
— Ну и дурак... А ты, второй, что скажешь?
— Надо стопорить, — сказал Семен.
— Эх вы, заячьи души, мать вашу!..
Перед рассветом в машину спустился Феликс.
— Капитан просит добавить! — прокричал он.
Семен постукал пальцем по стеклу тахометра. Стрелка вздрагивала на трехстах шестидесяти пяти.
Феликс сдвинул шапку на затылок и грузно сел на подножку у дизеля. Семен не обращал на него внимания. Он обошел дизель, проверил подшипник гребного вала, приложив к его кожуху ладонь — термометр разбился вчера вечером, а другого не было, — записал в журнал показания приборов. Потом достал отвертку, вернулся, взял Феликса за руку и вложил отвертку ему в ладонь.
— Зачем? — не понял Феликс.
— Ты же знаешь, какой шуруп отвернуть, чтоб добавить, — крути. Я не умею...
— Дело сделано, старина, — пустым голосом сказал Феликс. — Поздно. Никто ничего не может изменить. Все летит к чертям... И давно... Приходили эти, — он усмехнулся, — десятиклассники... Чтобы я остановил «Коршуна»... Сопляки! Для этого надо арестовать капитана. — Вдруг лицо его стало жестким: — Поздно. Теперь только в порт. Там разберемся. Слышишь?
Семен снова ушел на другую сторону.
Дизель ухал по-прежнему. Когда Семен вернулся, Феликса не было. На дрожащей подножке покачивалась оставленная им отвертка.
Льдины с протяжным скрипом проходили за бортом.
Это произошло в шесть часов утра. Удар был сильным. «Коршун» на мгновенье остановился. Семен больно ударился плечом о ребро распределительного щита. Отвертка, которую, сам не зная почему, он не выпускал из рук, отлетела к борту. Потирая ушибленное место, Семен пошел искать ее. Он шарил по пайолам[4]. Пальцы наткнулись на что-то холодное. Семен поднес руку к глазам. Она была мокрой. «Флянцы труб охлажденья разошлись», — подумал он. Но трубы сверху оказались сухими. Маленький ручеек потянулся к ногам. Семен попятился. Ручеек зримо превращался в лужу. Лужа расползалась все шире и шире. Семен отступил еще. Во рту пересохло. Он пятился и не сводил глаз с воды на полу. «Вода... Откуда вода?» Он бросился к трапу и взлетел чуть не до выхода. Вниз страшно было смотреть. Но вода прибывала медленно, и Семен осторожно, точно боясь оступиться, ступенька за ступенькой спустился вниз. Как заколдованный он стоял перед лужей и не мог оторвать от нее глаз...
