Все вокруг затихли. Василиска смутилась. Подошёл Данилка, подвёл её к столу.

- Э, нет, так негоже, - остановил их Олекса. - Невесте песню играть!

Подняла Василиска голову, улыбнулась и тихо запричитала:

Спится мне, младёшенькой, дремлется,

Клонит мою голову на подушеньку;

Мил-любезный по сеничкам похаживает,

Легохонько, тихохонько приговаривает.

Песельницы подхватили, нежно выводя:

Спи, спи, спи ты, моя умница,

Спи, спи, спи ты, разумница!

Загонена, заборонена, рано выдана!

Гости за столом шумно раздвинулись, усадили Василиску рядом с Данилкой в углу. По одну руку от молодых сел Борис Михалыч, по другую Олекса, и заходила ендова из рук в руки.

Дворский, обращаясь к Данилке, шутливо сказал:

- Добра жена - мёд, а худа - крапива. Так что, Данилка, коли Василиска будет тебе крапивой, на себя пеняй. По твоей просьбе из Сарая её выкупили.

Данилка нежно взглянул на Василиску, отшутился:

- Пусть будет и крапивой, всё равно хороша!

- Кабы не Данилка, я б на ней женился! - под общий смех выкрикнул с другого конца Лука.

Поглаживая чёрную бороду, Олекса вставил:

- Чего зеваешь, гляди, сколько девок вокруг, заодно и женим!

Лука ничего не успел ответить, как дверь с шумом распахнулась, и на пороге выросла фигура Калиты. За его спиной виднелся воевода Фёдор Акинфич.

- Князь, князь! - зашептали гости и разом стихли.

Данилка и Василиска поспешно поднялись из-за стола, с поклоном подошли к гостю.

- А негоже, негоже великого князя обходить! - улыбаясь, Калита снял шубу, кинул её на ворох других шуб, сказал вошедшему вслед за ним воеводе: - Возгордился Данилка, как десятником большого полка стал!

Обняв Василиску, он тут же достал из кармана дорогой перстень, надел ей на палец.

- Носи, Василиска, пусть оно те счастье приносит. А те, Данилка, - Калита взял из рук воеводы саблю дамасского каления, - пусть рука твоя будет тверда, а глаз зорок, коли с врагом дело имеешь. И быть те отныне десятником большого полка.

Данилка бережно взял подарок.

Воевода промолвил:

- Служи, Данило, великому князю, как и доныне служил.

Глаза Калиты сердито сверкнули. Он повернулся к Фёдору Акинфичу, сказал громко:

- Не великому князю он служит, а Москве! Яко и ты, воевода, и я, и все мы!

Олекса поднёс гостям кубки с мёдом. Иван Данилович взял и, обведя всех взглядом, сказал:

- И сию первую чашу я пью за Русь - мать нашу, а вторую - за молодых.

- За Русь! За Русь! - зашумели вокруг, поднимая кубки.

Калите нездоровилось.

Третий день знобило, болело горло. Иван Данилович пил травяной отвар, горячий мёд.

Но и хворого не покидали думы о главном. Поспешать, покуда ноги носят, взять под руку Москвы другие княжества, единить. Ан, не все князья и бояре в том смысл зрят, мыслят по своим норам отсидеться. Им бы себе урвать, не загадывают наперёд Москвы предназначенье.

Скрипнув дверью, вошёл дворский.

- А, Борис Михалыч, сказывай, какие вести? Поди, кое-кто из бояр радёхонек моей болезни?

Дворский откашлялся:

- Как знать, Иван Данилыч, может, и не совсем так, однако есть и такие, кому не всё по душе. Вот, к примеру, гулял ты у Данилки на свадьбе, а уж злоязыкие похихикивают, великий князь-де с холопом ручкуется.

Нахмурился Калита, крутнул головой:

- Спасибо, Борис Михалыч, не утаил. Мне боярское скудоумие известно. Не понять им, что не холопа Данилку честю, холоп есть холоп, а воина, коему время поспеет Русскую землю грудью закрыть. - Устало сел на лавку. - Ладно уж, Борис Михалыч, и великий князь - человек, передохну маленько. Но будет всем ведомо, от своего не отступлюсь.

С первыми заморозками Гаврила покинул лесовиков. Петрухе и Левше сказал:

- За добро ваше век помнить буду. И за то, что с Сагиркой помогли счесться, низкий поклон… Но не могу я боле тут оставаться, к земле меня тянет… Не нынче, так весной, всё одно уйду. Весной от земли дух такой, что душе покоя нет и руки по сохе чешутся… А допрежь, как в деревню идти, в Москву зайду, попытаю ещё раз счастья, может, хоть Меланью сыщу.

Гаврила вошёл в Москву в воскресный полдень. В пасмурном небе плыл колокольный перезвон; у колодца на Зарядье три молодки в шубейках, оставив ведра, о чём-то судачили; проехал мужик на санях; народ шёл к обедне.

Внимательно вглядываясь в каждую, что хоть чем-то напоминала Меланью, Гаврила не торопясь подошёл к Кремлю. От Москвы-реки по Занеглименью тянулся длинный боярский обоз с разной домашней рухлядью. Многочисленная челядь плелась обочь.

Сам боярин ехал с семьёй в возке, запряжённом цугом. В открытое оконце возка Гаврила успел разглядеть красный нос, торчащий из стоячего воротника шубы, и высокую боярскую шапку.

Оказавшийся рядом с Гаврилой словоохотливый монах в зипуне поверх рясы сказал:

- Рязанский болярин Дмитрий Бессонов в Москву из Рязани съехал. Намедни ещё один прикатил… А на прошлой неделе черниговский болярин Родион Нестерович, а с ним полторы тыщи слуг, челом великому князю ударил. Теперь недалече отсель тот Родион усадьбу возводит… - И добавил: - Ныне многие под руку Москвы встают, Москва ныне в силу входит!

Обоз проехал. Держась гурьбой, в Кремль прошли, переговариваясь, мастеровые.

- В Успенской митрополит седни обедню служит!

- Пойдём послушаем грека…

«А не походить ли и мне по церквам, - подумал Гаврила. - Может, Меланья в какой? А коли не сыщу, так схожу за Яузу, поспрашиваю Данилку».

В Успенский собор Гаврила попал, когда молебен закончился, у амвона ещё толпились исповедовавшиеся. Исповедовал сам митрополит… Гаврила задумался. Вздрогнул от неожиданности, когда раздался громкий голос.

- В храм вступая, мысли мирские за притвором оставляй…

В упор на него смотрел митрополит. Тусклый свет свечей выхватывал из темноты его худое, неподвижное лицо. От этого пронизывающего взгляда Гаврилу пробрал мороз.

А митрополит уже спрашивал:

- Кайся, в чём грешен?

Гаврила повалился на колени.

- В тяжком грехе каюсь, людскую кровь пролил!

Сурово нахмурился митрополит, а Гаврила, торопясь и захлёбываясь, рассказывал, как Василиску угнали в неволю, и как с Меланьей в лесу укрывались, и как надругался над ним Сагир-хан, и он после того в лес ушёл да там с тем Сагиром рассчитался…

Умолк Гаврила, задумался митрополит. В страхе ждал Гаврила, но вот митрополит покрыл его голову, глухо сказал:

- Отпускаю грехи твои, бо нет на те вины, и не людей ты убивал, а насильников…

И почудилось Гавриле, что говорит это митрополит не только ему, но и Петрухе, и Левше, и деду Пахому, и Серёге, и другим ватажникам-лесовикам…

За Яузу Гаврила попал к вечеру. Без труда отыскал с ободу бронников. Шёл притихшей улицей, заглядывал во дворы. Дома всё больше маленькие, на три окна, а рядом мастерские. И в каждом дворе высокие поленницы дров. Попадались дома и побольше.

У проходившего мужика спросил Данилку. Тот руками развёл:

- О таком и не слыхивал!

Гаврила с ним согласился:

- То так. Богат мужик везде знаем, а убог и во своём граде неведом ходит.

Из переулка, навстречу Гавриле, вышел смуглый, чернобородый мастеровой в заячьем треухе и новом полушубке. На ногах у мастерового не лапти, как у Гаврилы, а обшитые кожей валенки.

«Богато живёт, - подумал Гаврила. Лицо мастерового показалось ему знакомым. - Где я его видел?»

Мастеровой прошёл мимо, а Гаврила глядел ему вслед и терялся в догадках. И тут, когда мастеровой был уже далеко, Гаврила припомнил день, когда повстречался с Данилкой в Москве и тот дал ему целую горсть денег. Тогда этот самый человек стоял рядом с Данилкой.