мир голодных и рабов. Володя откинулся.

— «Интернационал», — сказал он.

— Ага, — сказал поэт.

— Это серьезная песня, — сказал Володя и тяжело сглотнул. Поэт кивнул.

— Про любовь… — сказал Володя. Потом он заплакал. Мы смотрели на него.

— Так сразу не надо было, — сказала я.

Потом мы мчимся на такси по ночному Измайловскому шоссе. Белые стволы летят во тьме, белые заборы у дачек — под светом фар все кажется белое.

— Где мы? — спрашивает поэт. — Что-то меня развозит.

— Шоссе Энтузиастов, — отвечает шофер.

— Поживей, пожалуйста, — говорю я шоферу.

Тот кивает головой.

— Слушайте, козявки, — говорит поэт. — Был бы я настоящим поэтом, я бы написал о велосипедах, что висят в коридорах квартир, и на них некому кататься… Написал бы о пыльных сундуках в коридорах, где хранится одежда девчачья устарелого фасона, которую некому носить, где хранятся учебники старые, и тетрадки, и стенные газеты с карикатурами на мальчиков и девочек, которых нет давно… уже почти пятнадцать лет…

— Поживей, — говорю я шоферу, и тот кивает головой.

— Как там у Диккенса насчет дилижанса? — говорит поэт. — Ту-ру-ру — звучит рожок, и мальчики и девочки не возвращаются назад… Как там у Диккенса?

— Так и сказано, — говорит Володя. — Ту-ру-ру.

— Стоп, — говорит поэт.

Площадь закружилась вокруг нас и остановилась. Поэт вылезает из машины и покачивается.

— Эй-эй! — Володя выскакивает вслед за ним.

— Ничего, — говорит поэт. — Мы еще держимся за стенки. Володя, поди сюда. Подставь свое молодое, полное сил плечо.

Володя обхватывает его за талию.

— Зачем ты вылез? — говорит Володя.

— Слушай, детка, отведи меня к автомату, поскольку я бывший автоматчик… Дай пятнадцать копеек, — говорит поэт.

— Сейчас, — говорит Володя. — Сейчас. Шаркая ногами по асфальту, они добираются до телефонной будки, и поэт протискивается внутрь. Володя выгребает мелочь.

— Катя, дайте монетку.

Я выскакиваю из машины, и бегу к ним, и протягиваю мелочь.

Володя торопливо сгреб монеты. Поэт набрал номер.

— Пахомыч, — сказал он в трубку, — у тебя весь штат заполнен? Нет, не археолог… Кто? Он посмотрел на меня.

— Просто одна хорошая Катя… Хорошая, но глупая. Как зачем? Нужна Катя… В экспедиции без Кати нельзя.

Он опять обернулся ко мне.

— Коллектором пойдете?

— Я не умею.

Он прикрыл трубку.

— Молчите, вы, козявка. Володя научит, ясно? Пойдет, — говорит он в трубку. — Я бы и сам пошел, но я занят. Что? Мне некогда. Я ищу Аэлиту. Ну, заметано. А в вашу экспедицию я бы пошел даже копировщиком.

Он повесил трубку.

— Хотя, конечно, поэт не должен копировать действительность. Так мне велела моя учительница, — сказал он. — Вот вы и в экспедиции, Катя.

Я смотрела на него во все глаза.

— Спасибо вам, — сказал Володя. А он вышел из будки, потянул воздух растопыренными ноздрями и, несмотря на то, что сейчас весна, сказал:

— Да… — сказал он. — Осень скоро…

Ночь.

Я стою во дворе многоэтажного дома и смотрю туда, где на десятом этаже сияет единственное освещенное окно.

Потом где-то наверху зажигается слабый свет. Загудел и пошел лифт, освещая лестничные пролеты. Я поежилась и застегнула жакетку.

Отворилась дверь парадного, и вышел поэт. Я кинулась к нему.

— Ну как?

— Спать бы вам надо, вот что, — сказал он.

— Ну как?

— Что как? Все в порядке. Все-таки не в министры я вас устраиваю, а в коллекторы.

Я оглядываюсь по сторонам. Ветер. Пустой ночной двор. Пустые качалки, детские грибки-навесы.

— Скорей… — говорю я, — скорей. Может быть, еще успеем. Осталось два часа.

Он что- то хочет возразить, но я не слушаю и бегу со двора. Он догоняет меня на улице.

— Никуда вы не успеете. Мальчишество, — говорит он, — или как его… девчачество, что ли… Чушь какая-то.

Но я уже ничего не понимаю. Нетерпение меня охватывает, во мне какая-то космическая скорость, я уже в полете. Уличные часы показывают три. Приближается пустое такси. Поэт поднимает руку.

— Вам куда? — спрашивает водитель.

— До Внукова. Нам к самолету.

— Да что вы, гражданин! Обратно порожняком гнать. Тридцать километров. Праздники все же.

— Сколько в два конца? — спрашивает поэт, роясь в карманах.

— Рублей шестьдесят. Он меня спрашивает:

— Вам непременно надо сегодня ехать? Я киваю.

— Послушайте, — спрашиваю я, а сама почти реву. — Скажите, бывает любовь с первого взгляда?

— Понятно… — говорит он. — Да, повезло Володе…

И тут поэт достает двадцать рублей и мелочь. И тут водитель свистит и уезжает. И тут я понимаю, что деньги, на которые он мне сделал подарок, у него последние. У меня все холодеет и содрогается.

— Можно кому-нибудь продать туфли… — говорю я.

— А вы по шее не хотите получить?

— Нет, вы скажите… — говорю я.

— Стойте здесь, — говорит он. — Никуда не ходите. В случае чего — вон там стоит милиционер. Ждите меня.

Потом он ушел и пропадал больше получаса. Потом он вернулся и прикатил велосипед. Откуда он его взял, я не знаю. Четвертый час ночи.

Он снял плащ, свернул его и положил на багажник велосипеда. Потом провернул педаль и перекинул ногу через раму.

— Садитесь на багажник, — сказал он.

— Нет! — говорю я.

— Садитесь! — орет он.

Я усаживаюсь на багажник и свешиваю набок голые ноги, обутые в дорогие туфли-иголочки с кожаными цветками. Он нажимает на высокую педаль и" вскакивает в седло. Господи, какая я была дура!

— Держитесь, вы, букашка, — говорит он. — Начинаем идиотский аттракцион… Поэт и его муза, или двойное сальто на велосипеде. Смертельный номер. Без сетки. Музыка играет медленный вальс…

Пустынная предпраздничная московская улица летит нам навстречу.

— Держитесь! — говорит он. — Крепче.

Я обхватываю его за талию.

— Я держусь… — говорю я.

Мчится велосипед.

Мчатся пустынные московские улицы, кое-где украшенные плакатами. Видно, что столица готовится к празднику.

Впереди возникают мерцающие стекляшки больших литер «МОСКВА». Открывается бесконечная перспектива Внуковского шоссе.

— Вы не замерзли? — спрашивает он.

— Пока нет.

— Ненормальная девица.

— Я нормальная, — говорю я.

…Он перестал вертеть педали.

Шоссе летело нам навстречу. Тень наша, то, короткая, летела впереди велосипеда, то мчалась длинная, когда мы удалялись от фонаря.

— Катя, — позвал он. Помалкиваю.

— Катя… эй!…

— Что?

— Вы там не заснете случайно?

— Нет.

Видимо, голос у меня сонный. Потому что поэт жмет на тормоз. Велосипед замедляет ход и останавливается. Поэт упирается ногами в асфальт.

— Слезайте, — говорит он.

— Зачем?

Я слезаю. Поэт тоже. Я стою и хлопаю сонными глазами. Он берет с багажника свой плащ и перекидывает его на раму. Складывает его еще раз и делает из него подушку.

— Садитесь, — говорит он.

— Зачем вы это? Я не свалюсь. — Язык у меня заплетается.

— Живо!

Я усаживаюсь боком на раму. Поэт разгоняет велосипед и вскакивает в седло. Смотрит на часы.

— Полтора часа осталось, — говорит он. — Надо нажимать. Он нажимает.

— Вы не думайте, — говорю я. — Я не сплю, я думаю.

— Катя, помолчите, — говорит он. Он нажимает.

Я клюнула носом и толкнула его в грудь.

— Катя, — позвал он.

— А?

— Спите?

— Нет.

Небо над шоссе светлеет. Матовые фонари светят слабо. Влажное шоссе медленно ползет навстречу. Поэт устало крутит педали.

— Перекур, — сказал он.

Он соскакивает с велосипеда и помогает мне сойти. Отводит велосипед на обочину и кладет его в кювет. Я стою на шоссе и ежусь от утреннего холода.

— Идите сюда. Погрейтесь.

— Я не замерзла.

— Слушайте, не утомляйте меня. Я подхожу к нему. Он берет с велосипеда свой плащ, разворачивает его и, накинув мне на плечи, закутывает меня в плащ и обнимает. Я, конечно, замираю, но и не думаю сопротивляться. Просто я знаю, что ничего не будет. Мне сейчас кажется, что я знаю его тысячу лет и тысячу лет ничего не было и ничего не будет… Смотрю на него.