Я сразу поставила ногу на пол. Болтает сам не знает что. А девушка смотрит мечтательно на графитовые с розочкой и говорит:

— Вот эти бы хорошо. Я ей тихонько отвечаю:

— У меня не хватит…

— Да. Ясно, — говорит она.

Тут протиснулся ОН и поманил продавщицу.

— Заверните ей серебряные туфли. Которые с пуговицей. Ясно?

И протягивает ей чек.

Пока я поняла, что произошло, они все трое исчезли.

Потом я, как во сне, надела туфли, завернула кеды в газету и пошла к выходу. Я бы, конечно, никогда не взяла такого подарка, но тут я была как во сне, честное слово. Я стала пробиваться сквозь толпу в магазине и увидела их всех. Всю компанию. Я просто не могла к ним подойти. Сердце выпрыгивало. Я только слышала каждое их слово, хотя они меня совсем не видели.

— Зачем вы это сделали? — спросила эта девушка. — Это нехорошо. Она может обидеться. Это пижонство. Подумайте — дед-мороз!

— Факт, пижонство, — сказал он. — Поэт должен прожигать жизнь. Такая психология. А разве не так? Подчинимся общему мнению.

— Я этого не говорю.

— Чудаки, — сказал он. — Вы сейчас увидите маленькое, еще робкое чудо… Она пойдет по улице, перебирая ногами, чуть склонившись вперед, потому что каблуки высокие, а она пойдет на них первый раз… Слушайте, братцы, по Петровке, где за домами пылает солнце, идет не девочка, а женщина, и волосы тяжело оттягивают ей голову… Тоненькая, изящная, в туфлях графитового цвета с кожаными цветками на каждом носке… А, братцы? Еще неизвестно, кому этот подарок, ей или нам… А ты, старик, догонишь ее и пригласишь ее к себе в гости и меня. По-моему, у вас сегодня гости? Я хочу повидать свою старую учительницу.

Я поняла, что он этого хочет, и сразу пошла к выходу. Сердце у меня прямо выпрыгивало. Я увидела, что они меня заметили и двинулись вслед за мной.

Я шла по Петровке и только думала: хочу пройти так, как он описал. По-моему, у меня получилось. Только сердце прямо выпрыгивало. Я была не я, была какая-то совсем другая. Это было как чудо. Потом я оглянулась и вижу, они все стоят в дверях Пассажа н смотрят на меня. А потом вслед за мной побежал долговязый парень. Он догнал меня, тронул за локоть. Я подняла к нему лицо и увидела, что лицо у него растерянное.

Я эту вечеринку в доме долговязого парня, которого звали Володя, запомнила на всю жизнь. — Я поднимаю этот бокал за прелестную хозяйку дома, — говорит тамада, веселый такой человек, шутник.

И сам улыбается, как шутник, и все смотрят на приветливо улыбающуюся мать Володи, которая выглядит совсем молодой под светом австрийской люстры.

— Мама вне конкурса, — говорит брат Володи.

И все приветливо смеются, и мать приветливо смеется, а поэт встает.

— За хозяйку дома, — говорит он. — За доброе ее здоровье, и долгое счастье, и радость в учениках и в делах их.

Он тянет руку с бокалом совсем в другую сторону, и все, не понимая, глядят то на него, то на старушку, которая сначала бледнеет, а потом вспыхивает девичьим румянцем.

Все растерянно галдят и чокаются только тогда, когда поэт выпивает свой бокал и целует руку старушке, и Володя кидается с ней чокаться.

…Разговоры… разговоры…

У меня и сейчас они в памяти. И то, как Володя, неприкаянный, бродил среди гостей.

— Вчера Варя верблюжиное одеяло купила, уцененное, мне на дачу… Очаровательное, вместо байкового.

— Два месяца щенку. Льет на пол. Вот все и кричат на него.

К Володе оборачивается тамада, веселый такой человек, шутник.

— Когда вся компания весело ликует, — сказал он и икнул, — нужна музыка. Володя, возьми гитару.

— Когда вся компания весело икает, — сказал Володя.

— Клаша, поставь Бернеса, — сказал тамада. — Парни, парни… как она там?… Умным себя ставишь, а я тебя вот каким знал.

— Маска, я тебя знаю, — говорит Володя. Поэт молчит. Я молчу. Учительница молчит.

— Так вот и живем, — говорит брат Володи. — Физики и лирики, вернее археологи. Атмосферочка.

— Давай, давай развлекай гостя, — говорит Володя. — Век поэзии кончается.

— Знаешь, не делай из меня идиота, — говорит брат.

— Кончается поэзия или нет? — спрашивает Володя.

— Вова, мы люди простые, — говорит жена брата. — Нам бы факты.

— Маска, я тебя знаю, — говорит Володя…Разговоры… разговоры…

— Факты — это вещь, — говорит брат. — Остальное — идеология.

Поэт смотрит на него и на его прелестную жену.

— Два художника пишут портрет женщины, — говорит он, и та поправляет волосы. — У одного получается мадонна, у другого мещанка. Вот тебе и факт.

— Идеология, — говорит брат. — Это для Кати.

— Катю не трогай, — говорит Володя.

— Идеологию тоже, — говорит учительница.

— Ты можешь сформулировать свою мысль? — спрашивает брат.

— Могу, — говорит поэт. — Произведение искусства отличается от факта на величину души автора. Так будет понятно?

— Браво! — говорит учительница, и глаза ее блестят. — Катя, слышите? Столько лет!… Мой ученик!…

Она теперь совсем молодая.

— Хаз-булат удалой-й… Бедна сакля твоя, — запевает компания у окна. — Золотою казной… я осыплю тебя-а…

— Кто это? — спрашиваю я.

— Это все мамина родня, — говорит Володя. — Бабушка здесь ни при чем.

— Дам коня, дам кинжал… Дам винтовку свою-у… А за это за высе… Ты отдай мне жену-у…

— Все смешалось в доме Облонских, — говорит Володя. — Вы не находите? И лицо у него совсем несчастное. Потом я с поэтом, этим непонятным человеком, вхожу в темную комнату. Я не могу понять, зачем он привел меня сюда на эту страшную вечеринку. Может быть, чтобы показать, что человек и в семье может быть совсем одиноким? Может быть, чтобы я не стремилась к дому, какому попало, а только к настоящему? Может быть… Только зеленое окошко телевизора в этой комнате и кто-то приник к спортивной передаче. Тихо. Какое мне дело до незнакомого мне Володи! Ну да, ну он влюбился в меня — это было видно сразу. Я и сама стала какая-то другая от этого.

Да мне- то что?

— Надо что-то делать, — говорю я.

— Ну как? — спрашивает он.

— Жуть… — говорю я. Входит учительница.

— Наверно, надо что-то объяснить? — говорит она. — Ты не ожидал, что мы так живем. Да?

— Ладно. Все пустяки.

— Давайте я за такси сбегаю, — говорю я. — У меня есть деньги.

— Сиди, — отвечает он. — А хорошо бы достать машину. Пил лишнее.

— Сейчас вызову по телефону, — говорит учительница.

Она выходит. Тихо в комнате. Только зеленое окошко телевизора. Оборачивается мужчина.

— Если я вам мешаю, я могу уйти, — говорит он обиженно.

— Да. Мешаете, — жестко говорит поэт. Мужчина поднимается, идет к двери. Тихо. Поэт оборачивается ко мне. Я смотрю на него со страхом. Вот оно, свиданье. Настоящее. Взрослое.

— Катя, приведи Володю, — говорит он.

— Сейчас, — подскакиваю я.

Я бегу в столовую, где уже бухает гитара и Володя поет какую-то чушь.

Я ему киваю, и он сразу бросает петь и идет вслед за мной. Но за нами увязывается его брат.

— Иди спой, — говорит он. — Неудобно.

— Он не хочет, — говорю я. — Хватит!

— Ого! — говорит брат, оглядывает всех и уходит.

Мы с Володей стоим в дверях.

— Иди сюда, певец, — говорит поэт. Володя садится рядом с ним. Я усаживаюсь на тахту.

— Могу и вам спеть, — говорит Володя. — Мишка, Мишка, где твоя улыбка… полная этого, как его… огня…

— Перестаньте, — говорю я.

— А если я не могу больше, — говорит Володя. — Тогда как? Почему ты не поешь? Ты поющий? Или только презирающий?

— Иногда поющий, — говорит поэт.

— Почему тогда не поешь?

— Мою песню пьяным не поют.

— Я не пьян.

— У тебя соус «Южный» на губах. Володя вытирает рот и протягивает гитару.

Поэт обхватил гриф цепкими пальцами и взял простой аккорд.

— Про любовь? — спросил Володя.

— Про любовь.

Поэт опять взял простои и спокойный аккорд и сказал отчетливо:

— Вставай, проклятьем заклейменный, весь