...У открытых дверей вагона семилетний шкет оглядывается. Никто не обращает внимания на ребенка. Они держатся за поручни, они листают журналы, они смеются.

Нехорошо убивать маленьких мальчиков...

Он оглядывается и смотрит мне в глаза. Я уже близко, но нарочно замедляюсь, чтобы он не передумал войти. Этот трюк мы трижды проходили. Говнюк поджидал в дверях вагона и если убеждался, что я успеваю, то выскакивал обратно и улепетывал зигзагами в переход, на другую ветку. Самое прикольное то, что бегаю я быстрее. Однажды его что-то задержало в вагоне, но он понял, что я успею, и выскочил в закрывающуюся дверь. Мы понеслись вдоль мраморных колонн, мимо взвода новобранцев, вдоль газетных киосков, и внезапно мне показалось, что Бог услышал мои мольбы.

Переход оказался перекрыт фанерным щитом, и указатель приглашал всех воспользоваться другой лестницей. Я почти догнал гаденыша, хотя сердце колотилось в глотке...

Он свернул, не замедляясь, наклонившись, как гоночный мотоцикл. А меня протащило метра четыре по инерции. Позади загрохотал поезд, дежурная по станции гундосила насчет пересадки, и никто на нас не обращал внимания. Играются себе дети подземелий — и флаг им в одно место!

Паршивец свернул в заколоченный переход, прямо на закрытые турникеты. Турникеты он преодолел одним затяжным прыжком — я даже залюбовался, а в следующую секунду я понял, что опять недооценил противника. На самом верху, между сплошным фанерным щитом, перекрывающим тоннель, и аркой потолка оставалась щель сантиметров сорок шириной.

Он поднялся по стене, как тренированный эрдельтерьер, в два касания четырьмя конечностями...

До меня вдруг дошло, что голыми руками его не возьмешь, и я вернулся к первоначальному варианту — к одной из страшных вещичек Макиной...

Я не знаю другого способа его остановить...

Маму жалко, конечно, ей нехило достанется. Ведь я же не собираюсь убегать, мне ведь надо убедиться, что он подох. Если что, я ударю его и второй, и третий раз — тут я не волнуюсь, я уже давно знаю, как это происходит. Я буду сидеть рядом и следить, чтобы в нем не осталось и капли жизни...

Надеюсь, что менты меня не пристрелят сразу. Лишь бы те ребятки первыми не подоспели...

Сначала я хотел забить, плюнуть на него, но в среду я услышал скрипку. Остановился в переходе диски позырить, и вдруг — точно рашпилем по зубам провел кто-то...

Переход волной изгибается, тетки цветы продают, а за углом запиликали. Меня тогда чуть не вывернуло: колбасит всего, ноги подгибаются, точно у наркома обширявшегося; не могу дотюмкать, куда шел и зачем, — до костей пробрало. За угол выглянул...

Соплюха у стеночки смычком наяривает. Тощенькая, свитер по колено, в черных очках, типа слепая, и футляр открыт для монеток. И скрипит какую-то ерунду на трех нотах, туда-сюда... Народ мимо валит, цыгане орут, менты волокут кого-то, а я точно прилип, точно тянет меня. Подошел к ней вплотную, спина аж мокрая стала, и сам себя убеждаю, что в дурку еще успею... Ну, в натуре, у нас целая филармония смычками машет — что ж мне теперь, утопиться?

Не помню, как я от девахи этой слепой отлепился, даже монетку ей в футляр опустил. И в тот момент усвоил, что меня так и будет вечно плющить, пока его не захомутаю. Я должен покончить с отродьем Скрипача, пока его не нашли другие. Такая вот петрушка... Натер себе новый геморрой, как говорит мамкин Сережа...

...В последнюю секунду, перед тем как шмыгнуть в дверь, маленький гаденыш улыбается. Никто не видит его улыбку — разве кому-то есть дело до оборвыша? В лучшем случае от таких, как он, шарахается, боясь подцепить какую-нибудь заразу.

Двери начинают сдвигаться. Он показывает мне зубы и кончик язычка. И тут я впервые улыбаюсь ему в ответ.

Я достаю из кармана самодельную дымовую шашку и щелкаю зажигалкой. Пакет, набитый мячиками от пинг-понга, резиной, пропитанный маслом, стукается о стенку вагона и проваливается на рельсы.

Он продолжает улыбаться. Я сжимаю зубы, давлю языком и слышу, как с нежнейшим хрустом распускаются лепестки.

Где-то свистят, краем глаза я замечаю толстую тетку с красным кружком в руке. Она машет кружком, как теннисной ракеткой. Я вижу, как у девчонки в вагоне начинают от изумления расширяться зрачки, как престарелый динозавр, зажавший между ног ящик с рассадой, выпускает из пальцев газету.

Я делаю это ради них.

Поезд уже никуда не едет, створки дверей ползут назад, из-под днища прет дым.

Я улыбаюсь пацану и двигаюсь очень быстро. Гораздо быстрее любого из людей.

Я достаю нож.

Меня так мать звала раньше — «синьор Помидор ». Это она придумала, когда я в третьем классе краснухой болел. Мы с ней тогда не лаялись так, как сейчас. Вообще-то мать у меня классная, и даже почти красивая, только невезучая немного. В основном из-за мужиков.

Когда этот, последний, появился, я ей раз пять говорил, что он мудак, а она и слушать не хочет, только орет на меня еще больше. Ладно, мне-то что, ори не ори. Только я все вижу. Вижу, как он валяется на диване, когда ее нет, и как он вскакивает, когда она появляется с работы. Вскакивает, словно был занят чем-то жутко важным или сам только что заявился. Мне даже подглядывать за ним не надо. Я все слышу не выходя из своей комнаты, всю его дерготню.

И как он к холодильнику крадется, тоже слышу. Ему, наверное, иногда неловко так много жрать. Этот урод только рад, когда я ухожу — тогда он хватает еду руками прямо из кастрюль. Это как два пальца обделать... То есть я не сомневаюсь, что он именно так и поступает. Кстати, внешне он совсем не урод: худой, мускулистый даже, и причесон красивый....

И почему матери так не везет с мужиками?..

Так вот, он хватает еду из кастрюль. Я знаю это, потому что ни разу не видел, чтобы он, когда матери нет, помыл хоть одну вилку. А жратвы на сковородках и в кастрюлях становится меньше. А еще он, когда только поселился, по шкафам лазил. Я же по памяти знаю, как какой шкаф у нас скрипит. Он думал, раз у меня телик орет, то я ничего не слышу. Ага, спасибо папашке-математику за подаренную память. Мне стоило один разок на книжные полки после него взглянуть — я сразу замечал, где он рылся и что переставлял. Нет, он не тырил из дому ничего, но вел себя как сопляк, что по ложке ворует у бабушки варенье, а потом доливает в банку кипяток. Словно ему жалеет кто-то...

Мать же и так знает, что он ни хрена толком не работает. Походит куда-то месяца два, и опять за свое: «устал», «не ценят» — всякая херня, одним словом... А как узнал, что я трубками палеными занимаюсь, так аж заколотило всего. Мне он прямо сказать боится — знает, что пошлю в пень, — так он матери выговаривает. Нашему Сереже, видите ли, неловко с преступником под одной крышей находиться! Он, видите ли, не собирается меня из колонии вытаскивать!

Будто его кто-то просит! Себя бы сначала вытащил, а то только и умеет, что через кухонную дверь подглядывать. Когда ко мне Светка из девятого класса заходила... Ну, мы с ней там лизались немножко — пойти-то некуда, — так Сережа подсматривал. Светка тоже тогда заметила, говорит: «Ему что, матери твоей не хватает? Может, я ему трусы подарю?»

Я его даже по имени называть не хочу — просто хахаль. Потому что если по имени звать, то непонятно, то ли на «вы» и с приставкой «дядя», то ли просто Сережа, как предыдущий...

Но предыдущий, тоже Сережа, еще хуже был, хотя мамка с ним почти два года валандалась. Нет, меня он не трогал, хотя иногда, типа, воспитывать пытался. Это когда мы с матерью из-за интернет-кафе цапались, она просила его на меня повлиять. Смешно просто, что он мне сделает? Несколько раз за руку хватал, оттащит в сторону и несет какую-то муть. Драться с ним, что ли? Предыдущий Сережа был здоровее нынешнего, хотя и я мелкий еще был.

Сядет — и давай тихонько «лечить». Мол, как не стыдно, мама на тебя столько сил тратит — и репетиторы, и секцию, какую только пожелаешь, и телик тебе купили, и кресло, и води, кого хочешь, но надо же быть разумным...