Тем не менее как о женщине он по-прежнему о Грининой не думал. Вплоть до того октябрьского вечера, когда они после театра пришли к ней домой…

Михееву стало жарко, и он на ходу разворошил шарф… Ему вспомнилось сейчас, как он долго лежал лицом вниз, боясь первого своего движения и первого своего слова, которое ему так или иначе, но придется произнести… Вокруг было очень тихо, и он услышал, как потрескивает под абажуром настольной лампы спираль…

И первой тогда щекочущим его ухо горячим шепотом заговорила она… Гринина шептала ему, что хочет теперь извиниться перед ним… что она… честное слово… думала о нем как об опытном притворщике, который своей неприступностью заманил ее…

— А бабники-то совсем не такие!.. — вдруг громко прыснула она ему в ухо, и Михеев, не выдержав, тоже расхохотался…

— Слы-ышь, земляк!.. — неожиданно резко позвал кто-то Михеева, и он, вздрогнув, мгновенно вернулся на сумеречное шоссе…

К нему навстречу шел какой-то человек в кожаной короткой куртке, а чуть впереди, у обочины тлела тормозными сигналами легковая машина.

— Ну ты, я гляжу, и размечтался… Вырубился капитально… Садись, подвезу… Все веселей на пару-то…

— Спасибо, — смущенно сказал Михеев. — Мне бы в Москву…

— Дак и мне не в Париж… — перебил его человек в куртке. — Садись, сговоримся.

Когда они тронулись и «Волга» набрала приличную скорость, водитель, изучающе покосившись на Михеева, нашарил правой рукой между сиденьями папиросную пачку и радушно предложил:

— Закурим, что ли?

— Некурящий… — мотнул головой Михеев и, помолчав, добавил, чтобы избежать дополнительных расспросов: — Бросил.

— Это путем… — одобрил водитель, — я дак, памаешь ли, смолю почем зря… Веришь, нет, а на день две пачки ни в какую!.. Вот ведь зараза, а?.. Дурная охота, конечно. А с другой стороны, что? Копченое мясо, оно дольше содержится. Так, что ли, земляк?..

— Ну, может быть, и так… — усмехнулся Михеев, подумав про себя о водителе: «Разговорчивый товарищ попался… Не чета моему полярскому шоферу Павлу… Из того подряд трех слов прессом не выдавишь…»

— Во-вот… А сколько тебе лет, а?

Михеев удивился, но ответил сразу:

— Пятьдесят два.

— У-у… Выходит, ты побывалей…

— И что же? — равнодушно поинтересовался Михеев.

— Да как что!.. Я тоже не ясельный… Памаешь, браток, история у меня выходит… И вроде бы знаю я, как мне в ей быть, а потом вроде не очень… Нианс, памаешь, один мешает.

— Что-что, простите? — переспросил Михеев, не поняв слова.

— Нианс, говорю. Ну это тонкость такая… Тебе куда в Москве-то?

— На Сретенку бы.

— Почти по пути… Подвезу. Ты, поди, из начальников будешь?..

— А что?

— Да ничо… Я вот тоже такого вожу. У вас с им шапки одинаковые. Добрый мужик. Плохого ничо не скажу. Мы с ним сладились-то еще давно… Вот он мне сёдня каникулы и устроил. Ехай, говорит, Федор Михайлович, стряхнись… Работа не Алитет. Все про меня знает, как и я про его… Мы еще с ним в Братске начинали. Про Братск-то, конечно, слышал?

— А как же…

— Вот он меня сюда и впустил, в Москву-то вашу… Прописал. Комнатенку выбил. Одиннадцать метров… Мне хватает… Один я покуда. Тебе, наверное, не интересно, а? Кемаришь… Устал, поди?.. Если что, скажи — помолчу.

— Что вы, Федор Михайлович, я слушаю… — успокоил его Михеев, хотя действительно говорить ему не хотелось: в теплой машине пришла усталость…

Водитель, услышав, что его назвали по имени-отчеству, опять внимательно посмотрел на Михеева. Удовлетворенно кашлянул и сплюнул в раскрытое оконце…

— Дак вот, дорогой… Как бы это тебе попроще… Памаешь, был я сейчас у своей тут одной. Женщины. Мы с ей уж так с год, однако… она меня на порядок моложе. В Москве работает. В СУ… Дома строит. Ну, это, знаешь как? Покуда, значит, строит, у ее здесь прописка. И общежитие. А после не знаю… Они сами-то про себя ни хрена толком не знают. С крыши на крышу, как эти… воробышки. А женщина хорошая. Все у нее путем. Из-под Тамбова. Деревенская… Агриппиной зовут. Грушей, если по-ласковому. Я ее, веришь, нет, очень уважаю. Без баловства… Она тоже одна. Самостоятельная… Был мальчонка когда-то от пьяницы, памаешь, да помер… Сергуней звали. Да-а… Чего, я тебе скажу, не бывает на свете… — Он резко притормозил — впереди переключился на красный уличный светофор. — Пешком-то бы ты долгонько до Сретенки-то своей протопал, а? А тут — хлоп и — в дамках… Вон уж и центр скоро…

— Да, — сказал Михеев и посмотрел на часы. Было двадцать минут десятого.

— Торопишься?

— Успею.

— А вот я и не знаю… Ошарашила меня нынче моя Агриппина. Прямо-таки как обухом по башке. Ни сном ни духом не думал… Мы, значит, с ней погуляли маленько, покушали, она и красненького приняла, отгул у нее сёдня… Поездили и так далее, в общем, прекрасно провели время, а после, вот только что, она мне и говорит… Тьфу ты! Как ты, говорит, относишься, если я от тебя понесла?.. Мне, говорит, очень важно это от тебя знать, чтобы, следовательно, и вести себя дальше… А я у ее спрашиваю: давно ли сей факт обнаружился? Она говорит: на втором месяцу я, к вашему сведению, — и губу поджала… Доигрались, мол, Федор Михайлович, решать надо… Я задаю ей вопрос — это что, Груша, решать-то?.. А то, говорит, что мне теперь с ним прикажете делать?.. И на живот себе пальцем показывает… Я ведь, говорит… без кола без двора… Я ей говорю — ну и что? Я-то, мол, здесь, вот он… А она говорит — не знаю… Мы с тобой, говорит, не законно… В общем, выразилась… Ну в том смысле, что не муж и жена…

— Я понимаю, — кивнул Михеев.

— У меня, говорит, на тебя никакой надежды не имеется. Ты, говорит, шоферюга… включил зажигание и — привет… Ну и слезы. И понесла на меня, рта не дает открыть… Езжай, говорит, отсюда, пока цел. Все вы, говорит, одним мазутом мазаны… Я было к ней, давай унимать, а она дверь ногой бух! — и шипом на меня, это чтобы в общежитии другие не слыхали, катись, мол, и все… Прямо с ума сошла. Разгорелась так… Я дверь приоткрыл и говорю ей — ты погоди, дура баба, охолонь малость, воды испей… Ты же, говорю, для меня дорогой человек… Это же мне в радость, если ты родишь мне… Памаешь, говорю, ты рожай мне его, рожай, не дури… Ему-то, говорю, — и на живот ей показываю, — только во вред такая вот вшизофрения…

— А она что? — искренне поинтересовался Михеев.

— А она что… — вдруг шмыгнул водитель, — вот так вот села, руки развела… — он отпустил баранку и показал, — рот раскрыла и — ой, говорит… Ой!.. Да как тоненько так заголосит… Ну, у меня тут в сердце как шилом кто… Не могу, памаешь, бабьего рева переносить. Ну никак не умею… Встал я и вышел. Думаю, завтра приду, и мы в загс с ей пойдем. Ты ведь про жись мою ничего не знаешь… Ведь это, если б нам до Парижа с тобой сейчас ехать, хватило бы рассказать, а то вон твоя Сретенка… Где тут тебя?

— Чуть подальше… Возле Колхозной площади. И простите, я так и не понял, какой же вас нюанс в этой истории смущает? По-моему, вы все правильно решили… Мне вот здесь, если можно, остановите?

«Волга» привалилась мягко к бордюру, напротив гастронома. Он был открыт…

— Нианс-то какой, говоришь? — Водитель достал папиросу и закурил.

— Я слушаю, Федор Михайлович… — подторопил его Михеев, нашаривая в кармане пиджака бумажник.

Водитель понял движение и положил свою руку на руку Михеева:

— Не надо… Не оскорбляй. Памаешь, браток… Неважный этот нианс получается…

— Так все-таки?..

— Намедни я лечкомиссию проходил… Ну и вот… На руке у меня вот здесь худую вещь обнаружили… Рак она называется.

Михеев замер… Он только сейчас всмотрелся в сухощавое, слегка удлиненное лицо водителя. На правой скуле его подрагивал крупный желвак… Подбритый висок заметно светлел сединой.

— Ты иди-иди, земляк. Будь здоров.

Михеев неловко, не зная, что и сказать, открыл дверцу и вылез из машины. Наклонился потом за портфелем…

— До свиданья, Федор Михайлович… Спасибо вам.

— Не за что… А до Парижа-то поедем?