— Это, к примеру, куда же? — хмыкнул Григорий.
— Я скажу, только ты не ухмыляйся, пожалуйста. Не надо… — У Кряквина заходили желваки. — Ты правду свою в пакость не превращай, понял? Спихнул, мол, с души, и все?.. Пусть другие с ней чешутся… Не надо так, Гриша. Я лично жалеть не умею. Я, понимаешь ли, с детства сопливость от доброты отличаю. Вот так, парень… Калеку из себя убогого не рисуй, которому все дозволено. Номер не пройдет, Гриша… Живи, коли понял свою правду, и не прибедняйся. Не придуривайся… А станешь юродствовать — вычеркнем тебя из нашего списка… — Кряквин сглотнул, удержав в себе злость. — В июне я буду в Москве. И буду выступать там на одном ответственном совещании. У нас на «Полярном» накопилось достаточно проблем, Гриша, о которых тоже нельзя больше молчать… Обещаю тебе… то есть слово даю, что начну свою речь там с твоей правды, Гриша… Это лыко, что говорится, в строку. Я лично так вот считаю…
— Я тоже, — сказал Верещагин.
Ночью Григорий опять побежал по бикфордову шнуру, в грязно-коричневом, душно-горячем пространстве его… Опять что-то орал, не слыша себя, и размахивал руками… Туго пружинил настил, и, взлетая над ним, Григорий опять видел, как настигает его белый огонь, как он шипит и разбрызгивает длинные капли… Напрягаясь всем телом, отчего оно разом сделалось мокрым, Григорий выдернул сознание из сна и, задыхаясь, сорвал с головы повязку… Боясь открыть глаза, полежал… Потом медленно поднял веки… Перед ним очень размыто проступил контур чьего-то лица… Он заморгал, но лицо не исчезло, а, наоборот, приобрело чуть-чуть большую резкость…
— Зинка, что ли?.. — выдохнул он еле-еле, одними губами.
— Спи, Гришенька, спи…
Теперь он различил даже ее волосы. Перевернул голову — на стенке — не четко, но все же увидел, — централка…
— Вижу… Вижу, елкина мать! — процедил сквозь зубы Григорий и соскочил с кровати.
— Гришенька, Гришка-а… — припала к нему Зинка. — Не надо. Ложись!
А Григорий, натыкаясь на стулья, едва различая их, по стенке добрался до выключателя. Вспыхнул свет… В мутной пелене перед ним раздваивалась комната и смутно просвечивалась в своей комбинашке Зинка…
— Во, во! И маслята твои вижу! — Григорий рванулся к стулу, на котором висела одежда, стал одеваться.
— Ты куда, куда?!
— Ви-и-жу-у! — заорал Григорий.
Потом они долго бежали по ночным улицам. Зинка изо всех сил поддерживала то и дело спотыкающегося Григория. Вконец задохнулась…
Григорий, запаленно дыша, долго давил кнопку звонка.
— Кто там? — послышался женский голос.
— Ирина Николаевна! Это я! Гришка Гаврилов! Гришка… Я вижу!..
Зазвякала цепочка. Ирина Николаевна, с встревоженным лицом, возникла на пороге. Увидев Григория, Зинку, вздохнула:
— Я же вам говорила, Гаврилов… Пить вам категорически запрещается! А вы?.. От вас закусывать можно…
— Да что вы! Это еще вчера!.. Вот очки на вас! А вот халат…
Ирина Николаевна опешила:
— Проходите. Вот сюда. Так… Что же случилось, Гриша? Одну минуту… — Она вернулась с каким-то рулоном бумаги, кинула его на стол, а сама взяла офтальмоскоп и подышала на него. — Садись, Гаврилов. Вот так… Спокойно. А вы, пожалуйста, разверните таблицу, — скомандовала она Зинке. — Отойдите! Еще! Еще… Достаточно. Ну, Гриша, какая это буква?
— Дак шэ! — радостно заорал Григорий и… угадал.
— Правильно… — Ирина Николаевна даже головой потрясла — снится ей все это… или что? — А это?..
— Дак кэ, конечно! — блажил Григорий. А Ирина Николаевна по-прежнему показывала на шэ…
— Эта?
— Бэ!.. — А палец Ирины Николаевны дрожал на эн самого крупного, верхнего ряда букв…
— Молодец, Гаврилов… Просто удивительная история… — теперь уже абсолютно спокойно, с обычной профессиональной невозмутимостью сказала Ирина Николаевна. — А эта?
— А эту не вижу… Устал. — Григорий закрыл лицо руками.
Если бы он мог видеть сейчас, какая пронзительная бледность проступила на Зинкином лице… Она давно уже все поняла и теперь изо всех сил крепилась, чтобы не разрыдаться. Ирина Николаевна заметила это и погрозила ей пальцем.
— Так, так, Гаврилов. Очень хорошо. А ну-ка, подойди сюда. Вот так… — Она протянула ему руку. — Посмотри-ка на лампочку… — И бесшумно выключила свет. — Смотри, смотри, Гриша…
Григорий несколько секунд послушно смотрел, не мигая, и сказал:
— Больше не могу. Режет…
Ирина Николаевна включила свет. В дверях за всем этим молча наблюдал Утешев.
— Скажи пожалуйста… Чудеса прямо! А, Гриша? Ничего не понимаю… Только повязочку мы пока снова наденем, ладно? Вдруг да соринка какая-нибудь попадет… — Ирина Николаевна стала накладывать повязку.
— Да я вчера с тоски малость того… врезал, — сказал Григорий. — А ночью прямо невмоготу стало! Думал — удавлюсь! На хрена жить?.. А марлю сдернул — вижу… Во здорово, а? Вы где, Ирина Николаевна?..
Она подошла к нему. Обрезала ножницами бинт и швырнула концы на диван.
— Вот теперь все…
Григорий обнял ее, поцеловал, подхватил на руки и крутанулся на месте. Ирина Николаевна не сопротивлялась, только грозила, приказывала всем выражением лица Зинке — держись…
— А теперь поставь меня на место, Гриша. Все хорошо. Успокойся. Я тебе сейчас пару таблеточек дам. Вот они. Глотай. А завтра утром ко мне, на детальное обследование… Понял? Спокойной ночи, молодые люди. — Она проводила Григория к выходу, по пути всовывая в рот Зинке таблетки. — Красавица твоя тоже вон как изволновалась… Я ей тоже таблеточку…
Когда закрылась за ними дверь, Ирина Николаевна тяжело-тяжело вздохнула. Присела устало возле телефона. К ней подошел Илья Митрофанович и как-то робко обнял ее… Провел рукой по волосам… Ирина Николаевна освободилась от этой ласки резким движением головы и, вытряхнув из стеклянной колбочки таблетку, с гримасой и хрустом разжевала ее.
— Когда-нибудь… может быть, Утешев, и у тебя вот такое прозрение настанет… — сказала она. — Дай папиросу.
— Пожалуйста, — он протянул ей пачку. — Что же хорошего только от такого-то прозрения?
— А я… именно нехорошее и имела в виду. Ты меня не понял… Прозрение в темноте… вот о чем я подумала, — Ирина Николаевна громко чиркнула спичкой.
А в парке было уже хорошо… Солнце рябило, сочась сквозь опухшие почками ветви, шумно чивикали воробьи и сталисто посвечивали на просевших до самой земли дорожках мелкие лужи. Косо улегся на горном предплечье городской парк, далеко видный почти из любой точки Полярска мертво стоящим пока еще «чертовым колесом» и такой же необжитой парашютной вышкой.
Ксения Павловна шла пустынными, утренними аллеями парка. Настроение у нее было слегка приподнятое, несмотря на какой-то пустой и нелепый разговор с Михеевым за завтраком. Ксения Павловна мысленно прослушивала его, помня почему-то все до мелочи, до звука…
…Вот Михеев поставил чашку — звук… Потом сказал:
— Мы улетаем в четыре. Ты не забыла?
Ксения Павловна усмехнулась:
— Нет, не забыла.
— А куда, если не секрет, собралась?
— Погулять… С Полярском проститься…
— Ты что, не намерена назад возвращаться? — Это еще пока без раздражения. Миролюбиво.
— Кто его знает.
— Так. Может быть, меня возьмешь за компанию?
— Нет. Хочу побыть одна.
— А я тут, значит, хоть помирай? — Это с ехидцей.
— Не помрешь.
— Ну а вдруг?
— Тогда и произойдет реакция на «вдруг»…
— Интересно, ты хотя бы слезинку уронишь, а? — Снова с ехидцей.
— Две.
— Сто процентов перевыполнения… — Начало раздражения.
— Прекрати. Надоело!
— Что тебе надоело?
— Пустота. Мы с тобой играем сейчас в пинг-понг. На первенство базара…
— Похоже. Очень даже похоже… Мне ведь она, пустота-то эта, тоже не в радость… — Явное раздражение.
— Тогда скажи, чем я могла бы быть полезной тебе?
— Терпением.
— Я пока и терплю, Иван Андреевич… Все! И не ходи много. Тебе это вредно!.. — Хлопок дверью… звяк цепочки… Гулкие шаги Ксении Павловны по лестнице… И встреча внизу, глаза в глаза, с Варварой Дмитриевной Кряквиной… Ксения Павловна кивнула ей… скорее от неожиданности, чем от желания. В последнее время они вообще старались не замечать друг друга. Зря она, конечно, кивнула. Зря… А впрочем, наплевать! Плевала она на нее и на всех тоже!.. Уже сегодня она будет в Москве… А там!..
