Отсюда, со второго этажа гостиницы, отлично просматривался празднично иллюминированный сквер, заваленный снегом, фонтан, трибуна, флаги, госбанк, ресторан «Пурга», в котором Николаю уже повезло на смазливую официанточку, кинотеатр, где их группа смотрела проявленный материал, а дальше, за рестораном, возле замерзшего озера, бело клубилась дымами обогатительная фабрика…

В голове у Николая приятно покруживало от выпитого вина, и он был сейчас вполне удовлетворен собой: не набрался — это очень хорошо; завтра не будет болеть голова; не поскандалил ни с кем… А то, что сумел удержаться от приглашения одной актрисы, не той, что устроила шум, а другой, и вообще распрекрасно!.. Меньше будет потом разговоров… Что за жизнь?.. Каждая новая картина — это новая чехарда…

Николай вынул из нагрудного кармана цветастой фланелевой рубахи пачку сигарет и закурил, больше не думая ни о чем… И не сразу заметил медленно идущую прямо под ним Ксению Павловну… Когда же заметил ее, не сразу вспомнил, где ее видел и как ее звать…

— Милая женщина! — крикнул Николай. — С праздником вас!

Ксения Павловна вздрогнула, остановилась и поискала глазами… Увидела Николая Гринина… И Николай узнал ее…

— О-о! Простите, пожалуйста… — сказал он, перевешиваясь через подоконник. — Я вас, грешным делом, не узнал. Богатой будете…

Ксения Павловна куснула губу, что-то секундно соображая, и вдруг громко спросила:

— У вас какой номер комнаты?

— Десятая, на втором этаже…

— Сейчас я зайду. Откройте дверь… — Она решительно направилась к каменному крыльцу гостиницы.

Николай проводил ее глазами до входа, еще ничего не понимая, а потом кинулся наводить хоть какой-то порядок в номере…

Ксения Павловна вошла без стука. В расстегнутом еще на лестнице пальто. Мгновенно осмотрелась и тут же нашла, что искала, — выключатель света у двери.

— Как я рад! — бархатисто сказал Николай и, подходя к Ксении Павловне, протянул руку. — Разде… — Он не договорил… Он увидел ее глаза… Остановившиеся. С каким-то оранжевым бликом, высверливающим середину зрачка.

Ксения вскинула руку, продолжая все так же пронзительно и стояче всматриваться в Николая, — с каким-то захватывающим ее всю злорадством и ненавистью она отметила сейчас его схожесть с Кряквиным, — и… выключила свет.

Николай послушно подхватил ее на руки, обжигаясь ладонью о гладкую крепость дрожащего тела, и… махом… перенес на кровать… В шапочке… пальто… в сапогах… Грузно мурлыкнули пружины матраса…

— Максим Петрович, я больше так не могу… Бунтует опять. Прямо как с цепи сорвался… Надо нам что-то решать с ним… — Ирина Николаевна Утешева застегнула пуговицу на рукаве белого халата и устало опустилась в кресло перед столом, за которым восседал главврач. — Так и заявляет, что, если мы его не переведем в восьмую палату, перебьет тут все палкой… — Она усмехнулась сухоньким, приятным лицом и сняла очки. Помассировала бледные веки пальцами. — Ну, естественно, что это все так… понт, как выражается один мой молодой пациент… Но тем не менее надо бы все-таки пойти Гаврилову навстречу… Вы же сами знаете его перспективы… Я, с вашего разрешения, закурю?

— Курите, Ирина Николаевна, курите… — Максим Петрович притушил в пепельнице сигарету. — Когда мы его выписываем?

— Гаврилова? — выпустила дым Утешева.

— Да, вашего взрывника.

— Я думаю, что дня через три можно будет вполне. Какой смысл его больше задерживать здесь?..

— Тогда, может быть, рискнем? Пусть поживет с этим капитаном…

— Конечно! — энергично кивнула Ирина Николаевна. — Риска тут никакого. Григорий — очень сильная личность. Экстравертированная, правда, несколько… Но это скорей бравада, реакция на стресс…

— А вдруг этот англичанин…

— Что? Ноту в ООН направит? Чепуха! А вот для Григория это знакомство, безусловно, послужит отвлекающим фактором.

— Уговорили, уговорили… Поступайте, как считаете лучше. Советский взрывник… английский капитан… Оба не видят. Почему мы с вами не пишем романов только, Ирина Николаевна?..

Она опять усмехнулась:

— Вероятно, оттого, что мы с вами… видим это, Максим Петрович. Ви-дим…

Григорий стоял в ординаторской и размахивал палкой:

— До каких пор?! Подумаешь, англичанин!.. У него, между прочим, стоко же дырок в ноздре, что и у меня. Можно проверить… Две, а не четыре. Так что последний раз требую!..

Медсестры и нянечки, сидящие в ординаторской, помалкивали и перемигивались: во, мол, выступает… Артист!

Больничная униформа крепко изменила Григория: мятая, застиранная пижама была маловата ему, штанины на целую ладонь не доходили до лодыжек… Матерчатые тапки с тесемками тоже не очень-то красили крупные ступни. Но самое главное, что прежде всего бросалось в глаза, так это плотная, марлевая повязка, — широко, ото лба и до носа, — обхватившая его голову…

В открытую дверь вошла Утешева.

— Кончайте базар, Гаврилов. Главврач разрешил перейти в восьмую палату. Но… при одном условии. Не мешайте, Гаврилов, развитию наших внешнеторговых отношений с капиталистическими странами. Договорились?

— Ну-у… — протянул Григорий довольным голосом. — Вот это уже да-а!.. Ух и жалко же мне, что не вижу я тебя, Ирина Николаевна! Обцеловал бы! А так-то, каво… — Григорий показал на повязку, — так-то и промахнуться можно. Не туда попасть.

— Болтун ты, болтун, Гриша, — тепло отшутилась Утешева, поправила пальцем очки на переносье и, выходя из ординаторской, тихо скомандовала ближайшей медсестре: — Отведите его в восьмую… Пожалуйста. — «Пожалуйста» уже донеслось из коридора.

…Палата, в которую так настырно просился Григорий, была небольшой. Уютной. Огромное, цельного стекла окно выводило в больничный сад, и прямо к окну подтягивались освеженные дневной капелью ветви деревьев.

Григорий и его новый сосед сидели на койках. Лицо соседа, так же как и у Григория, было наполовину перекрыто марлевой полосой: остались видны только седые, с боковой рассечкой пробора волосы, усы да резко очерченный подбородок с темным зигзагом продавлинки посередке.

— Ну, я им и говорю, что же, мол, он здесь один пропадает? Ему, может, скушно?.. А в нашем ведь деле сейчас эта скука хо-хо!.. Дай, мол, хоть я напоследок-то и повеселю человека. Он же один здесь валяется и очень даже может додуматься до чего-нибудь нехорошего… А вдвоем-то всегда интересней. В темноте дак особенно, а?.. Жалко, конечно, что я вот не вижу тебя. Какой ты на самом деле… Но — ни хрена! Разберемся по голосу… У нас же в подземке порой так… глазами еще не увидишь, а ушами уже секешь, как радарными установками. Чуть где не так скрипанет, а ты уже наготове. Поди, ни черта не понимаешь, что я тут молочу тебе, а?

Сосед покивал головой. Улыбнулся, открывая чересчур уж какие-то белые зубы.

— Я… вас… понимаю, — выговорил он с ударением на последний слог.

— Иди ты?! — обрадовался Григорий. — Тогда, брат, живем!.. Расскажи-ка, где по-нашему научился? Я-то, дурак, когда в школу ходил… ни тум-тум. К другому интерес проявлял. Аимсори… вот и все, что упомнил из вашего. А ты, значит, как?

— О-о… Я-а… — смешивая русские слова с английскими, лопотал тот, — бывал Россия… Гошпитал. Вас… Война. Сорок третий…

— Ну… Ты говори, говори. Я тебя железно понимаю. — Григорий нашарил рукой подушки, устроил их повыше под головой и лег, вытягивая ноги.

— Яа-а служил на морской охотник. Офицер… Ез. Караван шел Россия… Молодой. Нас бомбили… Тонуть. Очень много тонуть… Не хорошо. Это сюда… — сосед показал на подбородок, — осколок…

— Куда, куда они тебя? — переспросил, не видя глазами, Григорий.

— Зубы…

— А-а… Понятно. Ну и как тебе у нас, в России?

— Кэррол Найк до-во-лен…

— А чегс с глазами?

— Погрузка. Мурманск… Пыль. Угольная. Я-а через три дня снимать повязка.

— Хорошо обошлось, значит… — вздохнул Григорий. — А мне дак хана вроде… Афакия у меня, понимаешь? Хрусталики… фьють! На всю теперь жизнь в потемках… За электричество платить не надо.