— Алексей… — попыталась вмешаться Варвара Дмитриевна. — Ну зачем ты?

— Что, не нравится?

— Отчего, продолжай, — усмехнулся Николай. — Зрительскую конференцию считаю открытой.

— А ты не елозь, — остановил его Кряквин серьезно. — Не крутись, как шпиндель. Играешь-то ты здорово. Факт. Ни к чему не подкопаешься. А вот понимаешь ли ты, что играешь, или только, как глухарь на току, поешь и никого, кроме себя, не слышишь?

— Ты о моей роли в «Подъеме», что ли? — спросил Николай, называя картину.

— Допустим, в «Подъеме»…

— А-а… — Николай с шумом вдохнул и выдохнул воздух.

— Во-от… И дыши глубже, брательник. Стыд, говоришь, совесть, контроль… Человек… Да… Человек-то… умеет и эти игрушки под себя приспособить. Я понимаю, Микола, у тебя профессия такая — говорить чужое… Это трудно, наверно. Поди, охота же когда и свое врезать? Во-от поэтому, говоря чужое, надо, по-моему, хотя бы чувствовать свое, понимаешь? Свое. А то ведь если и слова, и чувства чужие, то совсем худо… Не так, что ли? Так. Я это на собственной шкуре испытал. Уж поверь. Ты на меня не косись, не надувай губу. Не надо, Коля… Все мы, понимаешь ли, маленько артисты. Все… В одной упряжке. Ты с экрана, я, как крот, из горы… Так что все мы под одной камерой и под одним светом варимся… — Кряквин умолк и жадно затянулся папиросой. Потом задумчиво договорил: — Мне вот вскорости тоже надо будет одну роль сыграть. Возможно, что и главную. — Он широко улыбнулся. — Так что это я сейчас репетирую ее, понял? На тебе, лауреат.

Николай вдруг громко зааплодировал:

— Браво! Браво! Кряквина на сцену!..

— Ты чего? — с подозрением в интонации спросил его Кряквин.

— Да здорово у тебя монолог получился. Честное слово! А говоришь, говорить не умеешь. Сюда бы сейчас сценаристов наших. Послушали чтобы… Вот это текст! Я серьезно, Алексей.

— Ладно, ладно, уймись.

— Вот чудило. Скажи, Варя, чем не артист, а? Со сцены бы ты вот так — в зале бы ни пикнули. Вот те крест!

— Я и говорю ему, такой талант пропадает, — пошутила Варвара Дмитриевна, довольная, что братья не поссорились.

— Да! — воскликнул Николай. — Чуть-чуть не забыл. Мама же наша поклон тебе низкий передавала.

Варвара Дмитриевна сухо кивнула и отвернулась.

— Зря ты… — ласково сказал Николай. — Мы же… родня. Надо бы тебе с ней… Ну, как-то уладить.

— Не хочу я с ней ничего улаживать, — вспыхнула Варвара Дмитриевна. Глаза у нее потемнели. — И не могу!

— Вот тебе и доброта… Ду-у-ша… — совсем ни к месту подшутил Кряквин.

— Перестань! — вскрикнула она. Попыталась сдержаться, но у нее не получилось, и она, встав из-за стола, прихрамывая, вышла из комнаты.

— Зачем ты? — укоризненно спросил Николай.

— Да и сам не знаю. Не хотел.

— Иди, иди. Улаживай.

— Погоди. Ты тоже тут с матерью… Не простит она ей никогда. Вот увидишь. Характер-то будь здоров…

— Но так же тоже нельзя. Прощение же необходимо. Мать же идет навстречу, а у нее характер, сам знаешь. И потом, к чему ожесточаться? Душу ранить… Мы же одно целое.

— Кончай ты! — отмахнулся Кряквин. — Заладил про эту душу. Не знаешь же ни хрена, как было…

— А откуда мне знать?

— Вот и молчи поэтому. Я тебе сейчас объясню. Садись ближе.

Николай пересел на стул Варвары Дмитриевны, и Кряквин горячо зашептал ему в ухо:

— В сорок седьмом, после армии… Ну, в общем, я за ней… стал ухаживать. Не получилось у меня тут с одной. Рылом не вышел. Выскочила она за другого. Это не важно… Вот я за Варькой и стал. Той чтобы насолить. Дурак был. Ума-то примерно столько, сколько у тебя было… И понесла Варька от меня. Дело нехитрое. А мать приехала, увидала ее — ни в какую! Наша мать — одно слово. Колом не перешибешь, на что встанет… Не понравилась ей, короче, Варвара. Мать и давай свою политику гнуть. Вы, мол, не подходите друг другу. У вас характеры разные… Видите ли меня берегла. В общем, почти уговорила Варвару на аборт! И Варька бы сделала его. По доброте своей. А я об этом ни хрена не знал. Все это за моей спиной. Мать здесь такую деятельность развила… А потом — трах! — авария… Как накаркала она ее… У-у… — Кряквин плеснул себе в рюмку коньяк и выпил. — Теперь видишь? — Он показал пальцем на седой висок. — И одни… Варька и не может… детского плача… И матери не простит. И не думай. Ты бы простил?

— Я… — замялся растерянно Николай. — Но я этого не знал… Думал, глупость какая бабская. Мать же, сам знаешь… Не выдавишь ничего, пока сама не расскажет.

— То-то… Тебе сейчас сколько?

— Тридцать шесть. А что?

— Я и говорю — сопляк. А туда же — во врачеватели душ…

— Ты-то старик… Подумаешь…

— Что подумаешь? Четырнадцать лет разница, это мало? До Берлина топ-топ, — Кряквин «прошелся» пальцами по столу, — туда и обратно. И еще кое-чего подуспели. Вот так! А мать, если уж по большому счету, наломала дровишек… С тобой, в частности… Вгикипшики разные напридумала. Делом бы сейчас занимался. Не фиглярничал. Думаешь, не знаю про ваш мир? Знаю…

— Мой отец был актером. Твоя от твоих, как говорится в Писании, — улыбнулся Николай.

— А-а! Брось. Мой скульптором был. И не плохим. Но я же не скульптор…

— Каждому свое. Может быть, в этом и есть та самая сермяжная правда, что мы с тобой очень разные… Я ведь мать-то люблю.

— Гляди-ко… Америку открыл. А я нет? Да я за нашу мать кому хочешь… Уж чему-чему, а независимости-то она меня обучила. По жизненному обязательству рассчитывать только на собственные силы. Понял, Микола? Не надеяться на дядю и тетю. Падаешь — вставай. Согнули — разгибайся. Она недаром, мать наша, всю жизнь возилась с камнем!..

— Тише. Не шуми.

— Извини. Это факт — разошелся я. Пара рюмок и того… Устаю, Николай. Нервишки…

— Понимаю… — Николай ласково положил руку на плечо брата, шутливо боднул его головой. — Все понимаю. Береги себя. Ты мне нужен… Как это насчет независимости-то хорошо сформулировано, а? Безжалостно, но верно. Ты чеховских писем не читал? Жаль. Почитай как-нибудь… Он там, Антон Павлович, своему брату пишет… «В незаискивающем протесте-то и вся соль жизни, друг». Чувствуешь? В незаискивающем… Вот как! Обожди… Есть и у меня своя мечта, брат. Никому не говорил, а тебе скажу… Это серьезно. Без дураков. Хочу сам свою картину поставить. И уж тогда вот и о независимости поговорить.

— Кстати, это не материна, а моего отца формула, — сказал Кряквин. — Мать ее только на вооружение взяла и через всю жизнь протащила…

Варвара Дмитриевна неслышно вошла в комнату и остановилась у двери за спинами братьев.

— А ты бы все-таки сходил за Варюшей, — сказал Николай. — Что она там одна? Жалко же… Она ведь у тебя такая чудесная…

— Не стоит, Колька. Я ее лучше знаю. Она сама придет. Под горячую руку с добротой лезть — хуже нет. Сам-то когда женишься?

— Еще и не думал. Невесты нет.

— Кто же наш род продолжать будет? На тебя и надежда. Смотри, жизнь короткая. А может, к старой вернешься?

— Что ты! Зачем?..

— Коля, — неожиданно позвала Николая Варвара Дмитриевна. Братья, как по команде, стремительно обернулись.

— Подслушиваешь?.. — сказал Кряквин, улыбаясь.

— Ну конечно… Только этого мне не хватало, — невозмутимо ответила Варвара Дмитриевна. — Коля, а ты знаешь, книгу нашего директора редактировала какая-то Гринина. Это не твоя?..

— Какие у нее инициалы, Варюша?

— Сейчас посмотрю. — Она снова вышла из комнаты.

— И гитару там, Варь, захвати, пожалуйста! — крикнул ей вдогонку Кряквин. — Видишь, сама пришла… Так на чем мы с тобой остановились? Ага — на женитьбе. Женись, женись, Колька. Чужие души проиграешь, а свою сыграть не успеешь…

— Мне бы вот как ту подыскать, что в магазине… Михееву-Доронину, — подмигнул Николай.

— Заткнись! — шикнул на него Кряквин.

— В. В. Гринина, — сказала, вернувшись, Варвара Дмитриевна. — На, — протянула она мужу гитару.

— Спасибо, — Кряквин с любовью огладил ладонью облезший по корпусу, в заплатах инструмент. — Милая ты моя…