— Алексей… Егорович, — позвала его Ани, — посидите один… хорошо? Я… мне надо… — Она показала куда-то глазами.
— Ну, ну… — закивал Кряквин. — Иди, иди…
Ани бесшумно поднялась, еще раз улыбнулась ему и пошла по проходу между столиков. Кряквину запомнилась ее легкая, упружистая походка и волосы сзади, красиво уложенные тугим, сложным витком.
— …И за что же мы выпьем, Михеев? — спросила, поднимая рюмку, Вера Владимировна, когда они сели за стол.
— За вас, — сразу же ответил Михеев. — Честное слово, вы сегодня прекрасно выглядите…
Гринина усмехнулась:
— Если учесть, что это уже действительно сегодня…
Он посмотрел на часы.
— Да-а… Уже сегодня. Время… Я вот, пока вас дожидался, сидел… Толстого листал, думал… Тихо у вас, хорошо… Потом слышу, кто-то разговаривает. Вон там, за окном… Штору отогнул — никого нет. Темно…
— Там боковая стена кинотеатра, — сказала Вера Владимировна.
— А-а… Я так и подумал.
— Да… Мне иногда и в кино не надо ходить. Весь текст, во всяком случае, знаю.
— Ну вот… Слышу, значит, разговор. Говорят мужчина с женщиной…
— Как интересно… — подначила Вера Владимировна.
— В самом деле. Не смейтесь, пожалуйста… Мужской голос спрашивает: «Ты смерти страшишься?»
— О-о…
— Да. А она ему отвечает: «Ты что, рехнулся? Кто же ее не страшится, косую-то…» Так и говорит про смерть — «косая»… Вероятно, простые люди разговаривают…
— И что дальше?
— Мужской голос говорит: «А я вот не страшусь. Не страшно мне совсем…» Та ему тогда: «Ну, так и спи, чего, мол, думать-то про это…»
— Правильно говорит, — улыбнулась Вера Владимировна.
— Подождите. Еще не все. Он ей опять: «Так не смерти страшно. Забудут про нас с тобой — вот чего пострашнее…»
— Так… — серьезно сказала Вера Владимировна. — А она ему что на это?
— Она говорит: «Да, забудут… Всех позабудут. Всех…» Причем грустно сказала это…
— А он?
— А он молодец… Помолчал и говорит: «А вот Степана Разина не забыли… Век помнят».
— Ну и что? — разочарованно пожала плечами Вера Владимировна. — Почему это вас так встревожило? Ерунда какая-то…
— Да нет… — задумчиво произнес Михеев. — Только не ерунда… В общем, не знаю. Но что встревожило меня это — точно… Я же сегодня у министра был. У Сорогина… И он мне под конец прозрачно так намекнул… Не пора ли, мол, тебе, Михеев, освободить свое место…
— Прямо так и намекнул?
— Да, представьте себе. Я же вам говорил, что не стал выступать на совещании. Не взял слово… Хотя и готов был, и текст в кармане пиджака лежал… Ровно на десять минут…
— Почему же не выступили? Испугались?.. — вкрадчиво спросила Вера Владимировна.
Михеев хмыкнул. Отодвинул рюмку и встал. Отошел к дивану и резко повернулся.
— Ну а если?.. То что?.. Вы думаете, мы, руководители предприятий, чугунные?..
Вера Владимировна повела головой, поправила очки, вытряхнула из пачки сигарету и, разминая ее в пальцах, сказала:
— Видите ли, Михеев… Страх человека за себя, за свою безопасность…
— Шкуру… — язвительно вставил Михеев.
— И за нее тоже. Не перебивайте, пожалуйста… Заставил человека выработать в результате тысячелетий… целую систему самозащиты…
— Вы хотите сказать — технику безопасности?
— Вот именно.
— Про это мне сегодня уже пришлось толковать…
— С кем?
— С министром. Но это не важно. Я слушаю вас…
— Так вот я и думаю, Михеев… Что же нравственно? Сам страх или вот эта техника безопасности?.. Я где-то читала… не помню… что в момент испуга люди оказываются именно такими, какими они и являются на самом деле, понимаете? — Вера Владимировна тоже встала и, выговаривая все это, протягивала к Михееву руки, медленно соединяя ладони. — Психологи, например, так и считают, что испуг человека, страх его за свою безопасность — это своеобразный промежуток между нажитыми человеком навыками… И что именно в этом, обнажаемом страхом, промежутке как раз и проглядывается подлинная натура человека. Сущность ее…
Михеев слушал очень внимательно, наморщив лоб.
— Кто его знает… — сказал он задумчиво. — Может быть… Хотя для меня все это кажется слишком мудрено… Давайте тогда постоянно держать человека под дулом у стенки. А?..
— Вы имеете в виду совесть? — резко спросила Вера Владимировна.
— А-а… — отмахнулся Михеев. — Не знаю. Я за всех ручаться не могу…
— А за себя?
— Что за себя?! — озлился Михеев. — За себя я могу отвечать. Моя осторожность, как мне думается, скорее всего от неуверенности…
— В чем?
— Да хотя бы в том, что так ли меня поймут.
— Это кто же, к примеру?
— Хм… кто… — буркнул Михеев. — На мне, простите, свет клином не сошелся, Вера Владимировна…
— Стало быть, замкнутый круг? И выхода нет?.. Бр-р-р… Не принимаю, Михеев. И не понимаю. Почему же тогда ваш главный инженер Кряквин, которого я… — Вера Владимировна на мгновение смолкла, едва не сказав Михееву: «Которого я, слава богу, знала лично… Ведь он же сводный брат моего бывшего мужа, Николая Гринина…» — и, тут же успев решить, что говорить об этом совсем не обязательно, спокойно протянула руку за сыром и закончила: — Которого я знаю лишь по вашим же рассказам… умеет ходить на «вы» и предлагать, и навязывать, и отстаивать свою точку зрения? Он-то что, каслинского литья?..
Михеев усмехнулся.
— Самое непонятное в мире это то, что он понятен, Вера Владимировна. Так, кажется?
— Чей это парадокс?
— Не помню.
— Жаль. Сказано хорошо… И кстати, Михеев, тост вы предложили, а исполнить не исполнили…
— Извините, Вера Владимировна. Мы в этом, по-моему, оба виноваты… — Он подошел к столу, взял рюмки и одну из них протянул Грининой. — За вас… Я… очень рад нашей встрече. Очень.
— А я вот… откровенно… еще не знаю. Пьем.
Когда они поставили рюмки, она серьезно сказала:
— Так на чем мы остановились?.. — и пересела на диван.
— Видите ли, Вера Владимировна, — мягко заговорил Михеев, — то, что обсчитал мой главный инженер Кряквин со своей службой, для меня было, если уж честно, не в диковину. Уж что-что, а куда мы идем и к чему… я уж как-нибудь представляю себе и без Кряквина. Слава богу, скоро пятнадцать лет, как руковожу комбинатом. Вот так вот… Но, понимаете, когда он выложил передо мной на стол свое творение в триста страниц, причем никто его об этом не просил, я уж, во всяком случае… знаете, сделалось мне как-то… ну, муторно… Ошалел я, простите. И неделю отдышаться не мог. Как дурак, понимаете, сидел и думал. И с Кряквиным разговаривать не мог. Видеть его не хотел… буквально.
— Что же это так, Иван Андреевич? — спросила Вера Владимировна.
— Боюсь, что вам этого не понять… Горько мне стало. Что же это получается, думаю?.. Ведь я пришел на комбинат, когда он гремел, как разбитое корыто… Мне-то все от ноля пришлось начинать. С пустоты, понимаете? Каких только комиссий не пришлось перевидеть… О-о! Вот уж когда точно будто под дулом стоял… Кадры, финансы, новые рудники, жилье… Но да ничего — выдюжили. И концентрат стали давать… Да. Вы только не подумайте, что хвастаю… Как петух на заборе. Не-ет… Я одно понимал, когда надрывался над плановыми программами… От нас и от меня, значит, зависит судьба вот этого… — Михеев подошел к столу и поднял кусок хлеба. — Мы — это тоже хлеб, понимаете? А хлеб — это уже Россия… Вот это я нутром своим понимал. Ведь наш комбинат — это тысячи эшелонов ценнейшего минерального сырья страны! Что, громко звучит?.. Да, громко… Потому что это так. А раз уж это так, то я и тянул свой воз и тяну… Во имя хлеба я научился компромиссничать только с собой, но не со своим делом… Вы, наверное, помните, как три года назад мы задыхались без вагонов? То есть изготовляли концентрат и не всегда вовремя могли вывезти его потребителю?.. Помните, я рассказывал вам об этом?..
— Помню, — кивнула Вера Владимировна.
— Так вот… Вагонов, особенно специальных, не хватает и сегодня. Железная дорога держит нас на такой диете, что мы… — Михеев махнул рукой. — Да что там и говорить, вы бы вот для интереса приехали на комбинат, посидели на нем денька два-три и — ей-богу! — подумали: вагоны эти — едва ли не самая главная забота наша сегодня…
