Потом мысль Верка перебросилась на тех, кто угнал танк. Он установил номера их жетонов и фамилии, но как ни силился, не мот припомнить их лиц. Жетон № 13, жетон № 17, жетон № 28 — Петухов, Шевелев, Полудневый. Вместо лиц — жетоны, фамилии. Почему так случилось? Он не обращал внимания на внешность пленных. Старался не обращать. Он видел не их, а танки, детали, моторы, руки и инструменты. Только одно лицо хорошо запомнилось ему — лицо того пленного, что сделал надписи и чуть было не был повешен оберштурмфюрером как саботажник. В общем-то, физиономия этого пленного была вполне симпатичной и чем-то располагала к себе. Как же выглядели те, кто осуществил тот дерзкий побег? Это были, несомненно, умные, находчивые и удивительно храбрые люди. Он видел только одного на мосту. Тело его упало в воду, когда раскаленный «тигр», проломив настил и горящие балки моста, рухнул в реку. Феерическая картина. Вода в реке закипела, поднялось облако пара. Ничего подобного он раньше никогда не видал.

Мост сгорел, вряд ли его восстановят за сутки.

Лицо Алки надвинулось, закрыло все. Красивое, нежное, почти детское, такое, каким он увидал его впервые.

— Алла, ты знаешь, в чем твое несчастье? — спросил он, еле шевеля губами. — Ты слишком красивая. И то, что является счастьем для женщин, стало твоим несчастьем.

Ему показалось, что он услышал ответ:

— Я знаю...

Лицо кладовщицы. Умненькое. Лица этих троих. Фамилии, вместо глаз — жетоны — № 13, № 17, № 28...

Жалко, обидно, что он не запомнил лиц этих людей. Ведь он должен был запомнить, видел их сотни раз. Видел и не заметил. Что еще видел и не заметил, не понял в своей жизни гауптман Оскар Верк? Очевидно, многое, очень многое, как и большинство немцев его поколения... Это звучало как оправдание. И сон, тревожный сон пришел к Верку...

Что дальше, Чарли?

Два дня продолжался их праздник, начавшийся в тот момент, когда лейтенант Полудневый протаранил двухэтажный домик рембазы и вывел грозную машину на улицы города. Он был необычен, этот праздник, наполненный ликованием и незаметный, скрытый от чужого взгляда, радостный и трагический.

Советские военнопленные Каменнолужского лагеря платили, за него страданиями, кровью, жизнями товарищей, попадавших под пули озлобленных, разъяренных конвоиров, и все же торжествовали. К тому же, как и подобает на праздники, они еще и бездельничали на протяжении этих двух дней, наблюдая, как суетятся, рвут криками глотки гитлеровские командиры. Это было восхитительное зрелище!

В первые минуты и даже часы чрезвычайного происшествия никто из пленных не пострадал. О них словно забыли — ни стрельбы, ни «поощрительных» ударов палками, прикладами, ни злобных окликов. Все внимание ошеломленных, перепуганных гитлеровцев было приковано к «тигру», который где-то там, на шоссе, вытворял нечто страшное, чудовищное, невообразимое. Даже после того, когда пылающий танк обрушился в воду между сваями моста и стало понятным, что никакой опасности попасть под его гусеницы не существует, гитлеровцы еще долго не могли прийти в себя. Они галдели, отдавали поспешные, противоречивые приказы, которые тут же отменялись, орали друг на друга, впадали в истерику от взаимных обвинений и оскорблений.

А праздник разгорался в душах пленных, хотя они ни в чем не выражали своей радости, стояли молча, с равнодушными лицами, как будто не понимали, что происходит вокруг, или полагали, что это их совершенно не касается. Им тоже многое было неясным вначале. Но капля за каплей просачивались сведения о случившемся, одно-два слова пронизывали их массу, словно электрический заряд: «Танк...» — «Наши?» — «Не может быть...» — «Наши, наши. Точно!» — «Тигра взяли.» — «Дают концерт!» — «Кто же это?» — «Партизаны». — «Это ремонтники». — «Вот тебе и чесночники...»

Потом их торопливо построили в несколько колонн, погнали из каменоломен к мосту. Сперва они увидели несколько опрокинутых, растерзанных грузовиков, возле которых бродили и собирали что-то немецкие солдаты, аккуратно сложенные, укрытые шинелями трупы на обочине, затем свежие воронки от бомб и снарядов по обе стороны шоссе и, наконец, сожженный посредине, еще слегка дымящийся мост, у которого собралось не менее двух сотен гитлеровских офицеров и солдат, прибывших сюда на машинах.

Все, что открывалось глазам, не требовало комментариев, все было понятно как пленным, так и солдатам-конвоирам: «тигр», прежде чем запылать на мосту, погулял на славу. Особенно сильные впечатления, хотя и совершенно различного характера, произвели выложенные в ряд на обочине трупы, покрытые грязно-зелеными шинелями. Немцы пришли в ярость — столько жертв! Тут-то и застучали первые короткие очереди автоматов. При малейшем нарушении правил движения конвоиры без предупреждения стреляли по колонне — пуля виноватого найдет — «Равнение в пятерках!», «Шире шаг!», «Не глазеть по сторонам, не переговариваться!» Те, кто упал, пятная брусчатку кровью, уже не поднялся, таких безжалостно добивали, заставляли оттаскивать на обочину: «Мы вам покажем, как бунтовать! Подождите, мы еще вам не такое покажем...»

Но праздник продолжался. Трагическое переплеталось в нем с комическим. Одна сцена сменялась другой, и выходило так, что основная масса пленных присутствовала на этих маленьких спектаклях в качестве специально приглашенных зрителей. Давно они так не бездельничали и не развлекались. Требовалось только одно — тщательно скрывать свою радость и глумление над растерявшимися немцами.

Кто-то из гитлеровских командиров подал идею вытащить танк на берег. Когда пленных пригнали к реке, сюда уже были подвезены два длиннейших троса, и немцы устанавливали приспособление с треногами-распорками и вращающимися на валах шкивами. Пленные, стоя по команде «вольно!», наблюдали за этой работой. Потом был отдан приказ выстроиться двумя плотными цепочками, и две огромных группы пленных под крики, улюлюканье гитлеровцев начали тянуть тросы, загудевшие точно басовые струны какого-то гигантского музыкального инструмента. Пленных нельзя было упрекнуть в отсутствии старания — один трос лопнул на первой же минуте, и несколько сот человек одновременно повалились на землю, кувыркаясь, наваливаясь друг на друга. Снова вынужденное ожидание — на счалку троса ушло около часа, и эту сложную работу, конечно, побоялись поручить кому-нибудь из пленных, ее выполняли немецкие саперы. Потянули снова — лопнул второй трос, а многотонная стальная коробка еще сильнее заклинилась между обгоревших сверху свай. Тогда решили выстроить рядом новый мост, привезли тачки, чтобы насыпать ответвление от шоссе. Готовились работать круглосуточно при свете костров. Тут какой-то наиболее здравомыслящий инженер предложил сделать временный настил на обгоревшем мосту, используя коробку танка как один из самых прочных устоев. Плотничали немецкие саперы — пленные не годились для такой срочной работы, и все же их держали эти два дня тут же, у реки, на тот случай, если потребуется их помощь. Нужно перетащить поближе к плотникам десяток досок, и начинается кутерьма: каждую доску хватают четверо и галопом пробегают с ней каких-нибудь сорок метров. Десяток досок — трехминутная разминка для сорока человек. И снова бездействие, созерцание, шорох слов, пробегающих по застывшей толпе: «Полудневый...» — «Трое — Полудневый, Шевелев, Петухов». — «Кто бы подумал на Петуха!» — «А он кукарекнул...» — «А на кого подумал бы? Полудневый после карцера, доходяга». — «Базу, хлопцы, видели? Погром». — «На станции больше». — «Они в офицерскую школу тоже заглянули...» — «Чесночников под ноготь. Изуродовали так, что и мама не узнает». — «Спешат, стараются с мостом». — «Полудневый знал, где последнюю свечку поставить». — «Как кость им поперек горла сунул». — «Долго, суки, будут помнить».

Праздник продолжался — глухой, скрытый, не видимый для постороннего глаза. Пленные торжествовали, ликовали, глумились над гитлеровцами. Заметить это по их лицам было невозможно. Однако их внешнее всеобщее тупое равнодушие наводило немцев на мысль, что все они до одного человека принимали участие в заговоре или по крайней мере знали о нем и теперь излишне старательно играют роль непричастных к случившемуся. Конвоиры вели себя свирепо. Несколько человек было убито ни за что ни про что, избитым, изувеченным без какой-либо причины не было счета. И никто не останавливал озверевших конвоиров, офицеры просто не замечали таких сцен — гитлеровцы мстили русским пленным. В глазах каждого пленного они угадывали скрытые радость и торжество.