Вот в какую историю влип «счастливчик» гауптман Верк. В такой ситуации будет чудом, если он сумеет отделаться только тем, что его пошлют поближе к фронту, назначат начальником ремонтной мастерской-летучки, состоящей из каких-нибудь двух-трех машин и ремонтирующей танки у самой передовой, чуть ли не на поле боя. Тогда бы он, как пишут газетные репортеры в отделе происшествий, отделался бы всего лишь легкими ушибами. Однако им может заняться фельдгестапо, сотрудники которого действуют быстро, решительно и не обременяют себя поисками неоспоримых доказательств — есть вина, есть виновник, есть приговор. Они не смогут обвинить его в измене, предательстве, с ним они будут вести себя корректно, независимо от грозящего ему наказания.

По-другому поведут они себя с его любовницей: они применят к ней пытки. Ужас! Но, может быть, Алла все-таки ни в чем не виновата?

Верк повернулся и встретился с глазами Аллы, сказал брезгливо:

— Не выкручивайся, не поможет. Твоя подружка все сказала, когда за нее взялись по-настоящему.

Аллу охватил ужас. «Люба сказала, где взяла страницы из книга? Неужели Люба могла сознательно оклеветать ее? Нет, Любу били, пытали, им нужно было, чтобы она подтвердила их предположение. Можно представить себе, что она вынесла там, прежде чем они добились такого «признания».

Конечно, она, Алла, будет все отрицать, расскажет, как все происходило на самом деле. Но разве ей поверят? Ее будут бить, истязать так же, как и Любу. Замучают до смерти. Верк ничем не может ей помочь, он ей не верит, боится. Нужно умереть раньше, до допроса. Жила легко, играючись, и смерть должна быть легкой, быстрой, без мучений. А танк все-таки угнали, самый лучший немецкий танк... И Люба была с ними.

Словно издалека Алла услышала свой равнодушный голос:

— Она ничего не могла рассказать. Потому что ничего не было.

— Да? Ничего? — набросился на нее Верк, испытывая тайную радость от усилившейся надежды, что его любовница непричастна к тому, что случилось на базе. — А Люба говорит другое. Она рассказала, что ты специально, да, специально, уговорила меня взять ее на работу на должность кладовщицы, чтобы она могла подсказать пленным эту идею и помогла осуществить ее.

— Ничего не было... — печально повторила Алла, думая о легкой смерти, как о благе. Но постепенно до нее дошел смысл слов Оскара, и она воспрянула духом. Похоже, что ее «повелитель» врет, фантазирует. Если бы имелись такие показания, то вряд ли следователи сразу сообщили бы о них Оскару. Гестаповцы давно бы приехали сюда и арестовали «сообщницу партизанки». Значит, это только догадки Оскара. Значит, Люба ничего не сказала. И не скажет. Да, и не скажет. Потому что Любы уже нет... Что с ней произошло — неизвестно, но ее нет. Иначе все обстояло бы по-другому.

— Ты говоришь глупости, Оскар, и прекрасно сознаешь это. Ты, кажется, хочешь запугать меня, только я не пойму, зачем тебе понадобилось пугать свою девочку. По-твоему, выходит, что я с кем-то связана, ну, с этими партизанами, подпольщиками? Ты приписываешь мне такие благородные качества, каких у меня, к сожалению, нет.

— Перестань! Я тебя раскусил. Ты мне приводила слова восточной мудрости. Я их оценил только сегодня. Помнишь? Того мужчину, которого нельзя тащить даже на железной цепи, можно легко провести на тонком женском волосе.

— Да, помню. Но, кажется, немного иначе: мужчину, способного разорвать железные путы, можно легко связать тонким женским волосом.

— Ага, ты помнишь! Это было сказано тобой недаром.

— Просто мне понравилось и запомнилось. Но чем я связала тебя, Оскар? Какая я героиня, подумай. Жалкая, бесхарактерная, трусливая.

— Это ты скажешь следователю.

— Ты сам, по своей воле, передашь меня в руки следователя? — после короткой паузы тихо и удивленно спросила Алла.

— Я сделаю это с великим удовольствием, моя очаровательная козочка. Ты сомневаешься?

Настроение Верка начало меняться, положение казалось не таким уж катастрофическим, как вначале. Он продолжал разговор в прежнем ключе по инерции, готовый перейти на шутливый тон. Однако Алла восприняла его слова как злорадство подлеца. Обида, чисто женская обида ожесточила ее.

— Напрасно... — сказала она спокойно и враждебно. — Напрасно радуешься, Оскар. Следователю я могу сказать больше, нежели ты предполагаешь.

— Именно этого я и желаю, — сказал Верк. Он собирался сказать другое, что-нибудь нейтральное, примирительное, вроде: «Ну, ладно, приготовь мне кофе. Я смертельно устал». Но он уловил враждебность в тоне Аллы, и у него вырвались эти дурацкие слова.

Алла пристально, не мигая, смотрела ему в глаза.

— А что будет, — произнесла она размеренно, с придыханием, — если я, например, скажу, что ты убежденный антифашист или коммунист даже, был с нами в сговоре, сам подсказал мне мысль о возможности побега пленных на танке?

Побледневший Верк влепил Алле пощечину.

— Я тебя убью!

Он оглянулся, схватил с буфета тяжелый хрустальный графин.

— Не ори, — спокойно и безбоязненно сказала Алла. — Поставь графин на место. Если ты еще раз тронешь меня хотя бы пальцем... Кстати, это будет против тебя — скажу, что ты хотел меня уничтожить, чтобы скрыть следы.

Алла сама изумлялась своим словам. Это был откровеннейший шантаж. Где и когда научилась она таким вещам? Очевидно, это всегда было в ней, но пробудилось сейчас как женская месть. Она злорадствовала, торжествовала.

— Да, да, Оскарик, они будут рады, все твои друзья — найден виновный, на которого можно свалить все. Так ведь? Я поступлю подло, знаю. А что мне остается делать, если ты хочешь принести меня, ни в чем неповинного человека, в жертву? Н-нет, я не такая уж дурочка, как ты представляешь. Ты подлый, и я буду подлая. Ну, что? Что решил? Лучше всего сразу разделаться со мной? Боишься? Да, ты ведь не только подлец, но и трус. А я тебя все-таки... Да, я тебя любила и ревновала даже.

Она была восхитительна в этот момент. Верк кипел от бессильной ярости, но должен был признать, что Алла ведет себя, если учитывать сложившиеся обстоятельства, прямо-таки блестяще. А он-то полагал, что хорошо знает примитивное духовное устройство русской красотки. Ведь женщины такого типа созданы на один манер. Он ошибся, Алла, очевидно, только играла такой тип, ей ведь нетрудно, она и раньше, по ее же словам, тяготела к сценическому искусству.

— Вот так, Оскарик, — более спокойно продолжала она. — Дай мне платок, я вытру кровь на лице. Я хочу быть привлекательной до последнего момента. И сигарету, пожалуйста. Благодарю. Ничего особенного: от удара лопнул маленький сосудик, только и всего. Нос слегка припух, покраснел, я припудрю, и ничего не будет заметно. Чепуха! Милые бранятся — только тешатся.

Алла отложила зеркальце и, щуря глаз от сигаретного дыма, посмотрела на Верка, который молча, сосредоточенно наблюдал за ней.

— Вернемся к прежней неприятной теме... Ты говоришь, что с удовольствием передашь меня в руки следователей. Допустим. А что в таком случае грозит гауптману Верку, связавшемуся при помощи своей коварной любовницы с действующими в тылу у немцев советскими бандитами — подпольщиками, партизанами? Точно ответить затрудняюсь. Я ведь такими вопросами не занималась, не интересовалась даже. Но можно предположить — смертная казнь через повешение. Впрочем, я слышала, кто-то из твоих приятелей говорил, что палачи в ваших тюрьмах более охотно орудуют топором. Ж-ж-ж-ах! И — готово... Есть чудные стихи какого-то французского поэта, жившего чуть ли не в пятнадцатом веке. Стихи, даже гениальные, не приносили в те времена дохода, и он, чтобы заработать себе прожиточный минимум, примкнул к шайке разбойников, грабивших купцов на большой дороге. Вспомнила — Франсуа Вийон. Вот что он написал, обращаясь к своей возлюбленной, рисуя перед ней картину своей казни: «И голова, любимая тобою, с твоей груди на плаху перейдет...» Ужасно, не правда ли? Мне жалко тебя, Оскарик. Ведь, придумав наш с Любой заговор, ты сам надеваешь себе петлю на шею.