Агги: Вилл, у тебя истерика.

Я: Это не истерика. Это я. Я просто остаюсь самим собой. Тебе тоже стоит это как-нибудь попробовать.

Я знал всех ее бывших — после нашего четвертого свидания я настоял, чтобы она о них рассказала. Из всех семерых Мартин мне особенно не понравился. Агги было всего семнадцать, когда она встретила его в ночном клубе в Ноттингеме. Через три недели она переехала в комнату в его общежитии и, в конце концов, в его спальню. Ему было двадцать, и он изучал политику в Политехническом институте. Он был жалок, при виде его вспоминались лозунги типа «Аристократов на фонарь»[59]. С рождения и до восемнадцати лет он воспитывался в частном пансионе, где занимался греблей, собирал марки и играл в «D&D»[60]. Но школу он закончил из рук вон плохо, поэтому в Оксфорд его не взяли, и он удовлетворился тем, что поступил в Политехнический институт. Понимая, что, если он будет придерживаться прежнего имиджа, его, вероятно, изобьет до смерти толпа социалистических активистов, которые ежедневно дежурили у студенческого профсоюза, продавая «Милитант»[61], Мартин — этот ни к чему не пригодный, бесполезный щеголь Мартин — решил создать себя заново. Он решил стать ярым фанатом группы «Смит». Бесследно исчезли хлопчатобумажные брюки, джемпера с треугольным вырезом, рубашки с мелкими пуговками и неопределенная стрижка, а вместо этого на свет явились все признаки маргинала. У него была дурацкая челка, как у Моррисси, дурацкое пальто, как у Моррисси, дурацкие ботинки, как у Моррисси, — и это еще ничего, но где ему удалось найти дурацкие очки, как у Моррисси, которые подошли к его маленьким, как бусинки, чрезвычайно близко посаженным глазам, мне никогда не понять.

Я так много знал о Мартине потому, что, когда я в третий раз ездил в Лондон на поиски жилья, по воле злой судьбы сидел в рейсовом автобусе рядом с этим мерзавцем. Я с ним познакомился за четыре года до этого в «Королевском дубе». Агги пришлось представить нас друг другу, потому что неожиданно для нее и для меня его группа «Очаровательные люди» (подражание «Смит», естественно) выступали там с концертом. В течение всего пути до Лондона (пять часов, черт подери!) он говорил только об Агги — как сильно она изменила его жизнь.

Что меня задело во всей этой истории с «сожительством», так это то, что Агги не придавала этому никакого значения. Она прожила с ним три месяца, потом бросила его, стала встречаться с другим студентом, с которым познакомилась в другом ночном клубе, и вернулась жить к матери. Я видел во всем этом эпизоде угрозу нашим отношениям. Когда все, что у тебя есть, это ты сам, отдавать всего себя кому-то другому семь дней в неделю и двадцать четыре часа в сутки — согласитесь, это все-таки имеет определенное значение. Она с легкостью пошла на то, чтобы сойтись с Мартином, несмотря даже на его глазки-бусинки. Тогда почему она не была готова провести остаток жизни со мной?

Если бы я знал наверняка, что в один прекрасный день окажусь в одной квартире с Агги и так пройдет вся наша жизнь, я бы больше ни о чем не волновался — я был бы счастлив. Я бы завел себе хобби. Может быть, даже смог бы полюбить футбол. Я был бы НОРМАЛЬНЫМ человеком. Но Агги со мной не было и, по всей вероятности, уже никогда не будет. Мне нужна была она. Только она. Она была создана для меня. Я был создан для нее. Она была моей Легендарной Девушкой, я буду тосковать о ней до конца жизни.

Я встал с кровати, открыл окно и сел на подоконник, свесив ноги наружу. Раскуривая сигарету, я слегка пукнул. От души хихикнув, я вдохнул вместе с дымом холодный сырой воздух и закашлялся, поперхнувшись мокротой. Я и сам не замечал, до чего душно было у меня в квартире, а теперь я словно бы видел, как застоявшийся воздух вытекает в окно. Моя сигарета светилась тепло и призывно. Длинный столбик пепла упал мне на джинсы. Я стряхнул его и снова подумал о еде. Затушив сигарету, я слез с подоконника и пошел на кухню. Я открыл банку спагетти и вытряхнул их в кастрюлю, затем включил плитку на полную мощность. Я как раз собирался снова закурить, как тут зазвонил телефон.

18:08

— Как твои дела, милый? — спросила бабушка.

— Неплохо, — ответил я. — Не жалуюсь. А как твои дела, бабушка?

— Спасибо, хорошо, милый. А твои?

— Неплохо. А твои?

— Прекрасно. А твои?

— Здорово. А твои?

— Чудесно!

Моя бабушка еще не впала в маразм, и я тоже. Просто у нас была такая маленькая общая шутка, хотя я и не был до конца уверен, что бабушка понимала сущность моей иронии. Что до меня, то таким способом я сглаживал напряжение, вызванное тем фактом, что между нами нет ничего общего, кроме Франчески Келли (моей матери). Мы могли говорить друг с другом часами, но не по телефону. Как правило, мы выражались штампами, потому что так безопаснее, но если бабушка не до конца понимала эту шутку, то это значило только одно — я дурной внук с дерьмовым чувством юмора.

— Твоей матери нет дома, — сказала бабушка.

— Нету? И где же она?

— Не знаю, — ответила бабушка. — Наверное, ушла куда-нибудь.

— Ага.

— Ага.

Я ввел новую тему:

— А неплохая погода стоит, правда?

— Не совсем, — сказала бабушка. — У нас здесь льет как из ведра. Миссис Стафф из дома напротив говорит, это самый холодный сентябрь в истории.

— Неужели?

— Самый холодный в истории.

— Никогда бы не подумал.

— С наступающим днем рождения, — сказала бабушка. — Я бы завтра позвонила, милый, но миссис Бакстер уговорила своего мужа свозить нас в Озерный край. Ты ведь не обижаешься?

— Конечно, нет, бабушка, не беспокойся. Счастливой поездки. Привези мне кендальского мятного пирога, а?

Бабушка засуетилась:

— Тебе нравится кендальский мятный пирог? Да я тебе целую гору привезу.

— Спасибо. Было бы здорово.

— Ладно, я, наверное, пойду. До свидания, и веселого дня рождения.

— Спасибо, я повеселюсь.

— И вот еще, пока я не забыла, знаешь, моя открытка опоздает. Я весь день вчера звонила твоей матери, чтобы узнать адрес. Ну, последнюю почту я уже все равно пропустила. Она придет где-то ко вторнику. Ничего? Лучше поздно, чем никогда.

— Конечно, бабушка. Лучше поздно, чем никогда. — Я посмотрел на бабушкину открытку, которая лежала на магнитофоне. Может быть, она все-таки начинала впадать в маразм?

Я положил трубку, раздумывая над тем, что мне делать с пожизненным запасом кендальского мятного пирога, который она обязательно для меня купит. И тут я понял, что мои спагетти сгорели. Я вспомнил о своем обеде, потому что дым уже просочился под кухонной дверью и достиг датчика пожарной сигнализации, которая теперь испускала вопли невероятной высоты. Я провел в этой квартире пять дней и слышал ее уже в шестой раз. Она была слишком чувствительной — стоит тосту чуть сильнее подрумяниться, как она уже врубалась. Всякий раз, как это происходило, весь дом включался в игру на психологическую выносливость. Лозунг этой игры гласил: «Я лучше сгорю заживо, чем потащусь из моей жалкой однокомнатной квартиры выключать сирену». Правила простые, пусть и немного бесцеремонные: посмотрим, как долго ты сможешь выносить этот звук, прежде чем встанешь с постели, спустишься на первый этаж и выключишь сигнализацию. В доме было шесть жильцов — я выключал ее один раз, жильцы двух квартир на первом этаже — по два раза каждый, и старик с третьего этажа — тоже один раз. Мужчина из четвертой квартиры на моем этаже и женщина из шестой — с третьего ни разу этого не делали, из чего я заключил, что либо они были глухие, либо слишком серьезно относились к жестоким играм типа русской рулетки.

Несмотря на шум, первой на очереди стояла другая проблема — догорающие спагетти. Распахнув настежь дверь кухни, я ожидал столкнуться со сценой из «Восставших из ада»[62], но был приятно удивлен тем, что оказался просто окутан клубами густого, едкого, черного дыма. Почти тут же мои глаза наполнились слезами, я крепко зажмурился, вслепую дотянулся до ручек плиты и выключил конфорку. С помощью маминого сувенирного полотенца из Бормута я вынес кастрюлю из кухни, открыл окно в комнате и выставил кастрюлю на подоконник снаружи, не забыв окно за ней закрыть. Дыму теперь деваться было некуда, и он стоял в квартире, как вечерний лондонский туман в фильмах Бэзила Рэтбоуна про Шерлока Холмса. Пришло время прогуляться.