— Да вас туда не пустят, — сказал я и убежденно покачал головой. При этом мысли мои занимал образ жалких выходных, которые я себе уготовил.

— Да вы шутите, сэр! — взвизгнула Соня. — Мы туда каждую неделю ходим.

— Разве мы не выглядим на восемнадцать, сэр? — спросила Эмма.

Только теперь я понял, что меня так насторожило при внезапной встрече с этими девочками. Я-то знал, что им всем по четырнадцать, но те оторвы, что тащились сейчас за мной, выглядели слишком искушенными для своих лет. Эмма втиснула свою — что говорить — весьма развитую грудь в такой маленький топ, что удерживаться на грани благопристойности стоило ей труда, а тут еще эта крохотная серебристая юбочка… Соня нарядилась в узкий светло-зеленый бархатный топ с бахромой и невероятно короткую синюю атласную юбку, которая при каждом движении ее обладательницы обнажала значительно больше, чем того требовала необходимость. Пулави предпочла брюки в обтяжку с леопардовым узором и прозрачную ядовито-оранжевую блузку, сквозь которую гордо демонстрировала всему миру свой черный «Вандербра». Я почувствовал себя неуютно.

Еще раз поблагодарив их за сигарету, я быстренько сотворил себе из ничего девушку, которая терпеть не может, когда я поздно прихожу домой. Девочки опять захихикали, и моя уверенность в себе тут же упала ниже нуля.

В метро я полез в задний карман за проездным. Но его там не было. Не было его и в других карманах. Стараясь не паниковать, я быстро разработал План Б:

И только чуть позже до меня дошло, что в Плане Б есть одно упущение — моя платежеспособность ограничивалась конфетными фантиками.

Пока я вставлял карточку в банкомат и набирал пин-код — 1411 (день рождения моей бывшей девушки), начался дождь. Я проверил свой баланс — кредит превышен на 770 фунтов. Машина поинтересовалась, сколько я хочу снять. Я попросил пять фунтов и затаил дыхание. Машина пощелкала немного, и мне на миг пригрезилось, что она сейчас вызовет полицию, совершит гражданский арест и вдобавок проглотит мою карточку. Но вместо этого она отдала мне деньги и довольно дружелюбно спросила, нужны ли мне еще какие-нибудь услуги, словно я был для нее драгоценным клиентом.

По дороге от банкомата к метро я проходил мимо «Бургер Кинг» на Хай-стрит. Эмма, Соня и Пулави сидели у окна, они жизнерадостно помахали мне из-за стекла. Я наклонил голову и притворился, что не заметил их.

На станции я купил билет до «Арчвея»[7] и положил его для сохранности во внутренний карман пиджака. При этом я что-то там нащупал. Мой проездной.

Я добрался до нужной платформы по линии Пикадилли ровно к тому моменту, чтобы успеть помахать вслед уходящему поезду. Я посмотрел на табло — до следующей электрички оставалось еще целых десять минут.

Когда поезд наконец прибыл, я прошел в конец вагона, положил билет и проездной на сиденье рядом с собой, чтобы не спускать с них глаз, и тут же уснул.

Поезд резко остановился на станции, и от толчка я проснулся. Мне снился невероятно акробатический сон про мою бывшую девушку. Я мысленно проклял машиниста за то, что он прервал мои мечты, и взглянул в окно: как раз вовремя, чтобы заметить, что это «Кинг-кросс» — моя остановка. Я схватил сумку и еле успел протиснуться в закрывающиеся двери.

Здесь я пересел на Северную линию, и эта вторая половина пути, как всегда, оказалась на редкость неуютной. Вагон был настолько завален обертками от гамбургеров, газетами и пакетами из-под чипсов, что можно было подумать, я еду домой в мусорном баке на колесах. Единственное приятное разнообразие внесли несколько очаровательных испанок, которые вошли на «Юстоне». Они громко болтали на родном языке — вероятно, о том, что поезда на Северной линии ужасно грязные, — всю дорогу до «Кэдмена», где и вышли. В северной части Северной линии существует неписаный закон: красивые люди сходят на «Кэдмене», интересные — на «Кентиш Таун», студенты и музыканты — на «Тафнел Парк», и только скучные, некрасивые, а также безнадежные неудачники доезжают до «Арчвея», или до «Хай Барнет», если Бог к ним все-таки немного милостив, и они могут себе позволить жить там.

Уже на эскалаторе я полез в карман пиджака за билетом и проездным. Их там не было. Мой дорогущий годовой проездной ехал теперь по линии Пикадилли со всеми остановками до самого «Аксбриджа». Я закрыл глаза в отчаянии. Когда я открыл их секунду спустя, я уже доехал до конца эскалатора, и, на мое счастье, билеты у выхода не проверяли. Я вздохнул с облегчением и подумал, что иногда жизнь бывает необыкновенно благосклонной.

За дверью моего подъезда меня ждала до боли знакомая атмосфера. Вот уже пять дней это место было мне домом. Пять дней, а кажется — уже лет десять. Я нажал на кнопку таймера, и в коридоре загорелся свет. Проверил почту. Едва я вставил ключ в дверь, свет погас.

19:20

— A-а! Здесь был погром!

Так каждый раз говорила Агги, моя бывшая девушка, когда входила в мою комнату. Это была наша любимая дежурная шутка, не верх остроумия, конечно, но мы все равно смеялись до колик.

С Агги мы расстались ровно три года назад. Не подумайте, будто я специально считал дни. Я точно знаю, сколько прошло времени, потому что она бросила меня в мой день рождения. Мне тогда как раз исполнилось двадцать три. Как бы я ни пытался забыть день, когда родился, эта дата намертво врезалась мне в память.

В тот роковой день я проснулся от звука тишины. Саймон и Гарфанкел здесь попали в самую точку, у тишины есть звук[8]. Тогда я еще жил с родителями — если хоть кто-нибудь был дома и не в полной отключке, о тишине приходилось только мечтать. Обитатели дома никогда не брали в расчет, что кто-нибудь может в данный момент спать, — они запускали стиральные машины в шесть утра, гремели посудой, включали телевизор на полную громкость, орали на весь дом: «Мама, ты не видела мои ботинки?» и время от времени хохотали. В этом бедламе я быстро научился пропускать мимо ушей естественный шум, сопровождающий обычную жизнь любой семьи среднего класса.

Потом, когда отец и мать отправлялись каждый на свою работу (в Городской совет Ноттингема и в дом престарелых «Мидоу Холл», соответственно), а младший брат Том — в школу, дом погружался в мирный покой. Моему мозгу уже нечего было отфильтровывать, разве что чириканье какого-нибудь скворца в саду, и я просыпался — тишина служила мне будильником.

На моем одеяле лежал одинокий коричневый конверт. Когда для меня приходили письма, отец перед уходом на работу всегда заносил их ко мне в комнату. Возможно, он надеялся, что при их виде я от радости сподвигнусь хоть на что-нибудь. Это никогда не срабатывало. Ничто не могло заставить меня действовать. В то время я получал очень немного писем, потому что корреспондент из меня был никакой. Не то чтобы я совсем не писал писем, я писал их довольно часто. Я их просто не отправлял. Комната всегда была завалена листами бумаги, на которых было небрежно нацарапано «Дорогой такой-то». В моей жизни ничего не происходило, так что мне нечего было написать, кроме сакраментального вопроса «Как у вас дела?». Ну а для того, чтобы регистрировать малейшие происшествия моей светской жизни («Сегодня я проснулся, встал и позавтракал хлопьями…»), мне до отвращения не хватало слов.

Я прекрасно знал, что находилось в конверте, потому что это была Судьбоносная Среда — религиозный праздник, справляемый раз в две недели, который символизировал мое спасение — извещение о переводе моего пособия. Родители, мягко выражаясь, не были счастливы, когда я, их первенец, вернулся в родовое гнездо, чтобы жить на пособие. За четыре года до этого они отвезли меня — вместе с чемоданом, магнитофоном, коробкой кассет и плакатом с Бетти Блу — в Манчестерский Университет в надежде, что я получу первоклассное высшее образование, каплю-другую здравого смысла и цель в жизни.