Я сразу поставила ногу на пол. Болтает сам не знает что. А девушка смотрит мечтательно на графитовые с розочкой и говорит:

– Вот эти бы хорошо.

Я ей тихонько отвечаю:

– У меня не хватит…

– Да. Ясно, – говорит она.

Тут протиснулся ОН и поманил продавщицу.

– Заверните ей серебряные туфли. Которые с пуговицей. Ясно?

И протягивает ей чек.

Пока я поняла, что произошло, они все трое исчезли.

Потом я, как во сне, надела туфли, завернула кеды в газету и пошла к выходу. Я бы, конечно, никогда не взяла такого подарка, но тут я была как во сне, честное слово. Я стала пробиваться сквозь толпу в магазине и увидела их всех. Всю компанию. Я просто не могла к ним подойти. Сердце выпрыгивало. Я только слышала каждое их слово, хотя они меня совсем не видели.

– Зачем вы это сделали? – спросила эта девушка. – Это нехорошо. Она может обидеться. Это пижонство. Подумайте – Дед Мороз!

– Факт, пижонство, – сказал он. – Поэт должен прожигать жизнь. Такая психология. А разве не так? Подчинимся общему мнению.

– Я этого не говорю.

– Чудаки, – сказал он. – Вы сейчас увидите маленькое, еще робкое чудо… Она пойдет по улице, перебирая ногами, чуть склонившись вперед, потому что каблуки высокие, а она пойдет на них первый раз… Слушайте, братцы, по Петровке, где за домами пылает солнце, идет не девочка, а женщина, и волосы тяжело оттягивают ей голову… Тоненькая, изящная, в туфлях графитового цвета с кожаными цветками на каждом носке… А, братцы? Еще неизвестно, кому этот подарок, ей или нам… А ты, старик, догонишь ее и пригласишь ее к себе в гости и меня. По-моему, у вас сегодня гости? Я хочу повидать свою старую учительницу.

Я поняла, что он этого хочет, и сразу пошла к выходу. Сердце у меня прямо выпрыгивало. Я увидела, что они меня заметили и двинулись вслед за мной.

Я шла по Петровке и только думала: хочу пройти так, как он описал. По-моему, у меня получилось. Только сердце прямо выпрыгивало. Я была не я, была какая-то совсем другая. Это было как чудо. Потом я оглянулась и вижу, они все стоят в дверях пассажа и смотрят на меня. А потом вслед за мной побежал долговязый парень. Он догнал меня, тронул за локоть. Я подняла к нему лицо и увидела, что лицо у него растерянное.

Я эту вечеринку в доме долговязого парня, которого звали Володя, запомнила на всю жизнь.

– Я поднимаю этот бокал за прелестную хозяйку дома, – говорит тамада, веселый такой человек, шутник.

И сам улыбается, как шутник, и все смотрят на приветливо улыбающуюся мать Володи, которая выглядит совсем молодой под светом австрийской люстры.

– Мама вне конкурса, – говорит брат Володи.

И все приветливо смеются, и мать приветливо смеется, а поэт встает.

– За хозяйку дома, – говорит он. – За доброе ее здоровье, и долгое счастье, и радость в учениках и в делах их.

Он тянет руку с бокалом совсем в другую сторону, и все, не понимая, глядят то на него, то на старушку, которая сначала бледнеет, а потом вспыхивает девичьим румянцем.

Все растерянно галдят и чокаются только тогда, когда поэт выпивает свой бокал и целует руку старушке, и Володя кидается с ней чокаться.

…Разговоры… разговоры…

У меня и сейчас они в памяти. И то, как Володя, неприкаянный, бродил среди гостей.

– Вчера Варя верблюжиное одеяло купила, уцененное, мне на дачу… Очаровательное, вместо байкового.

– Два месяца щенку. Льет на пол. Вот все и кричат на него.

К Володе оборачивается тамада, веселый такой человек, шутник.

– Когда вся компания весело ликует, – сказал он и икнул, – нужна музыка. Володя, возьми гитару.

– Когда вся компания весело икает, – сказал Володя.

– Клаша, поставь Бернеса, – сказал тамада. – Парни, парни… как она там?.. Умным себя ставишь, а я тебя вот каким знал.

– Маска, я тебя знаю, – говорит Володя.

Поэт молчит. Я молчу. Учительница молчит.

– Так вот и живем, – говорит брат Володи. – Физики и лирики, вернее археологи. Атмосферочка.

– Давай, давай развлекай гостя, – говорит Володя. – Век поэзии кончается.

– Знаешь, не делай из меня идиота, – говорит брат.

– Кончается поэзия или нет? – спрашивает Володя.

– Вова, мы люди простые, – говорит жена брата. – Нам бы факты.

– Маска, я тебя знаю, – говорит Володя.

…Разговоры… разговоры…

– Факты – это вещь, – говорит брат. – Остальное – идеология.

Поэт смотрит на него и на его прелестную жену.

– Два художника пишут портрет женщины, – говорит он, и та поправляет волосы. – У одного получается мадонна, у другого – мещанка. Вот тебе и факт.

– Идеология, – говорит брат. – Это для Кати.

– Катю не трогай, – говорит Володя.

– Идеологию тоже, – говорит учительница.

– Ты можешь сформулировать свою мысль? – спрашивает брат.

– Могу, – говорит поэт. – Произведение искусства отличается от факта на величину души автора. Так будет понятно?

– Браво! – говорит учительница, и глаза ее блестят. – Катя, слышите? Столько лет!.. Мой ученик!..

Она теперь совсем молодая.

– Хаз-булат удалой-й… Бедна сакля твоя, – запевает компания у окна. – Золотою казной… я осыплю тебя-а…

– Кто это? – спрашиваю я.

– Это все мамина родня, – говорит Володя. – Бабушка здесь ни при чем.

– Дам коня, дам кинжал… дам винтовку свою-у… А за это за все… Ты отдай мне жену-у…

– Все смешалось в доме Облонских, – говорит Володя. – Вы не находите?

И лицо у него совсем несчастное.

Потом я с поэтом, этим непонятным человеком, вхожу в тесную комнату. Я не могу понять, зачем он привел меня сюда на эту страшную вечеринку. Может быть, чтобы показать, что человек и в семье может быть совсем одиноким? Может быть, чтобы я не стремилась к дому, какому попало, а только к настоящему? Может быть… Только зеленое окошко телевизора в этой комнате и кто-то приник к спортивной передаче. Тихо. Какое мне дело до незнакомого мне Володи! Ну да, ну он влюбился в меня – это было видно сразу. Я и сама стала какая-то другая от этого. Да мне-то что?

– Надо что-то делать, – говорю я.

– Ну как? – спрашивает он.

– Жуть… – говорю я.

Входит учительница.

– Наверно, надо что-то объяснить? – говорит она. – Ты не ожидал, что мы так живем. Да?

– Ладно. Все пустяки.

– Давайте я за такси сбегаю, – говорю я. – У меня есть деньги.

– Сиди, – отвечает он. – А хорошо бы достать машину. Пил лишнее.

– Сейчас вызову по телефону, – говорит учительница.

Она выходит. Тихо в комнате. Только зеленое окошко телевизора. Оборачивается мужчина.

– Если я вам мешаю, я могу уйти, – говорит он обиженно.

– Да. Мешаете, – жестко говорит поэт.

Мужчина поднимается, идет к двери. Тихо. Поэт оборачивается ко мне. Я смотрю на него со страхом. Вот оно, свидание. Настоящее. Взрослое.

– Катя, приведи Володю, – говорит он.

– Сейчас, – подскакиваю я.

Я бегу в столовую, где уже бухает гитара и Володя поет какую-то чушь.

Я ему киваю, и он сразу бросает петь и идет вслед за мной. Но за нами увязывается его брат.

– Иди спой, – говорит он. – Неудобно.

– Он не хочет, – говорю я. – Хватит!

– Ого! – говорит брат, оглядывает всех и уходит.

Мы с Володей стоим в дверях.

– Иди сюда, певец, – говорит поэт.

Володя садится рядом, с ним. Я усаживаюсь на тахту.

– Могу и вам спеть, – говорит Володя. – Мишка, Мишка, где твоя улыбка… полная этого, как его… огня…

– Перестаньте, – говорю я.

– А если я не могу больше, – говорит Володя. – Тогда как? Почему ты не поешь? Ты поющий? Или только презирающий?

– Иногда поющий, – говорит поэт.

– Почему тогда не поешь?

– Мою песню пьяным не поют.

– Я не пьян.

– У тебя соус «Южный» на губах.

Володя вытирает рот и протягивает гитару. Поэт обхватил гриф цепкими пальцами и взял простой аккорд.

– Про любовь? – спросил Володя.

– Про любовь.

Поэт опять взял простой и спокойный аккорд и сказал отчетливо: