Мы пошли в Измайловский парк, где в летнем кинотеатре еще шел «Большой вальс». Катарина его очень любила. Особенно то место, где вдруг странный, гибкий, как хлыст, человек в клетчатом сюртуке пролетал по столикам кафе на эстраду и взмахивал длинными руками.

вскрикивал он высоко и пронзительно.

И в ответ ему вскрикивали смычки.

Взметывались на экране белые рукава. Летели в танце высокие женские ноги. Пол качался, как в бурю, и волны юбок плескались пеной кружев. А высокий певец на эстраде все махал руками и пел, пел, сверкая из-под усов белыми зубами, и хищно изгибался в такт Большому вальсу.

И горячие женские глаза оглядывались с экрана хмельно и тревожно. Потом толпа вываливала из дверей кинотеатра на горячий асфальт, толкаясь и смеясь, и гремел в репродукторах старый гимн веселой Вены, где еще и слыхом не слыхали о фашистах.

Мы вышли из толпы на песчаную дорожку, которая вела туда, где среди зелени деревьев искрился и плавился Измайловский пруд и колыхались лодки.

Мы услыхали крики издалека.

– Лешка!.. – кричали.

Группа ребят и девочек стояла на дорожке с велосипедами и махала руками.

– Это наши, – сказал я. – Пойдем к ним.

Мы подошли к ребятам.

– Мы твой велосипед пригнали, – сказали они.

И унеслись по шоссе.

Мы с Катариной пошли по дорожке. Она погладила никелированный руль.

– Как покататься хочется! – сказала она.

– На.

– Я не умею.

– Эх ты!

– У меня никогда не было велосипеда.

– А-а.

Мы пошли, держа велосипед с двух сторон.

– Знаешь что, – говорю я, – прости меня, я дурак… Знаешь что, давай я тебя на раме покатаю, хочешь?

Катарина радостно кивает головой.

Я подвожу велосипед к скамейке. Она встает на скамейку и садится на раму, свесив ноги в одну сторону. Я разгоняю велосипед. Катарина вцепляется в руль и смотрит вперед. Я вскакиваю в седло и выезжаю на дорогу.

Мы не сообразили. Катарина оказалась в моих объятиях. Рядом с моей щекой – горящая щека девушки.

Шоссе идет чуть-чуть в гору, и я с усилием кручу педали. Вероятно, поэтому я начинаю тяжело дышать. Велосипед движется медленно. Мы едем молча.

– Катарина, я тебя… – говорю я, – …давно хочу спросить.

Дорога ползет нам навстречу.

– О чем? – спрашивает Катарина.

– Откуда ты знаешь русский язык? – спрашиваю я бодрым голосом и совсем не о том.

– А-а… – говорит Катарина и переводит дух. – Его мой папа знает с молодости.

– Как с молодости? – удивляюсь я с облегчением.

– Он в России в плену был. И потом в Интернациональной бригаде.

– Это же в Испании, – говорю я. – Интернациональная бригада.

– Нет. Сначала в России была.

– Я не знал, – говорю я. – Значит, первая?

– Нет, – говорит Катарина. – Первая в Парижскую коммуну была. В ней русские участвовали.

Я с трудом верчу педали. Мы поднимаемся в гору.

– Ты все знаешь, – говорю я. – А я ни фига. Учусь-учусь – и все ни фига… Ну, теперь буду читать только нужное. К черту всякую технику!

– Не смей, – говорит Катарина и поворачивает ко мне лицо. – Если ты меня… уважаешь, не смей!

Лицо Катарины очень близко от моего лица, и мне трудно управлять велосипедом.

– Ты очень много знаешь, – говорит Катарина. – Это я ни… ни фига не знаю…

Вы бы послушали, как она осваивала новые слова. Помереть можно, до чего у нее все это здорово получалось.

– Тебя даже ученый профессор знает, – говорит она.

– Владимир Дмитриевич? Это он отца знает.

– Ну и что же? Раньше отца, теперь тебя. Он же тебя хвалил, думаешь, я не знаю? Если б не ты, я бы радисткой не стала… второго класса.

– Радисткой, – говорю я. – Это для детей.

Она сразу отворачивается.

– Все где-нибудь участвовали, – говорю я. – Видели стоящую жизнь. Один только я как пентюх.

Я перестаю вертеть педали, гора окончилась, и начинается спуск.

Велосипед набирает ход.

– Знаешь, как я тебе завидую… – говорит Катарина. – Эх ты!

– Прости меня, – говорю я привычно. – Я дурак.

Мы мчимся под гору по ровному Измайловскому шоссе, которое, вообще-то говоря, называется шоссе Энтузиастов. Деревья и зеленые заборы дач проносятся мимо, сливаясь в мутную полосу.

– Я тебя люблю, – говорю я. – А ты?

Шоссе летит на нас серой лентой.

– А ты?.. – говорю я.

Волосы Катарины отдувает ветром мне в лицо, и я плохо вижу.

Она слышит над ухом мое тяжелое дыхание и делает движение соскочить с велосипеда. Но она сидит в кольце моих рук, лежащих на руле. Руль начинает вихлять, и объятие становится сильнее. Впереди показываются ребята и девочки, стоящие у дороги.

– А ты… – говорю я, – скорей…

Катарина дрожит и нащупывает носком туфельки переднюю вилку.

«Дзинь» – вылетают четыре спицы. Я жму на тормоз. Велосипед останавливается на самом краю кювета. Я отпускаю руки, и она соскальзывает на землю. Мы стоим, тяжело дыша и не глядя друг на друга.

Подбегают ребята.

– С ума сошли! – кричат они. – Чуть не расшиблись!

Девочки окружают Катарину. Парень наклоняется к колесу.

– Четыре спицы, – говорит он. – Теперь не поездишь. У тебя что, тормоз отказал?

– Да, – говорю я.

Постепенно страсти утихают, и мы все движемся по дорожке, ведя в руках велосипеды. Мы с Катариной идем последними. Некоторое время мы молчим.

– Ты мне ничего не сказала, – наконец говорю я.

– Я тебе потом скажу.

– Когда?

– Приходи сегодня вечером к нам, – говорит Катарина.

Краус открыл дверь и увидел меня, нарядного и приглаженного.

– А-а, – сказал он, – это ты…

– Здравствуйте.

– Здравствуй.

Я протягиваю руку. Краус пожимает ее. Я напряжен, взволнован и поэтому не замечаю сдержанности Крауса. Я вхожу в комнату и вглядываюсь.

– А Катарина где?

– У себя, – говорит Краус. – Погоди…

Опять раздается звонок в дверь, и Краус идет открывать.

Оставшись один, я отворяю дверь в соседнюю комнату и останавливаюсь на пороге.

Катарина в новом платье, в туфлях на высоком каблуке поправляет шелковый чулок на высокой ноге. Она быстро поднимает голову, и две секунды мы смотрим друг на друга. Потом она резко опускает платье, и я отступаю назад и поднимаю голову. В комнату входят Краус и незнакомый светловолосый мужчина лет тридцати. Он одет в элегантный костюм. Плащ висит у него через руку.

Встретив мой смятый и настороженный взгляд, он кланяется. Я нехотя отвечаю.

– Катарина готова? – спрашивает блондин.

– Переодевается, – отвечает Краус.

Блондин смотрит на часы.

– Извините меня, – говорит он. – Я чертовски аккуратен. Это моя слабость.

У него крошечные усики и твердый рот. Он не только чертовски аккуратен, он чертовски красив. Я чувствую, как у меня от гнева начинают округляться глаза.

Прерывая молчание, входит Катарина. Я оборачиваюсь к ней. Но это не прежняя Катарина. Это красивая, нарядная, немного бледная молодая женщина. Совсем чужая. Она проходит мимо меня, и блондин, улыбнувшись, пожимает ее протянутую руку.

– Катарина… – говорю я.

Все оборачиваются ко мне. На меня, видимо, тяжело смотреть.

– Разве ты не сказала ему, что уходишь? – сурово спрашивает Краус.

– Я же не знала, – тихо отвечает Катарина.

– Она не знала, – подтверждает блондин.

Никто теперь не смотрит на меня.

– Катарина… – говорю я. – Разве ты забыла?

– Мы опаздываем, – мягко говорит блондин.

Я оборачиваюсь к нему. Я смотрю на его отвратительные усики.

– Вы не опоздаете, – говорю я. – Вы всюду успеете. Как пишут в плохих романах… вы чертовски аккуратны.