Под смещенными и переосмысленными действиями и христианского, и языческого характера проступает древнейшая основа, которая становится явственнее при сопоставлении с сербской «даей», болгарской «поманой»: устроитель ее во время ритуальной трапезы в своем доме сидит (или лежит) под столом со свечой, горящей в его руке на протяжении всего действа{295}. Такие знаки, как крест в круге, на который ставится кесаретский поросенок, троекратное воздвижение его вверх к иконе с горящей свечой, обращение к Василию Кесарийскому говорят о направленности ритуального действа к космическим предкам, лишь несколько облеченной в христианскую оболочку. К пониманию языческой основы этого трансформированного ритуального действа ближе всего подошел В. И. Чичеров: «В русском обрядовом съедании свиньи в новогодний вечер следует видеть пережитки ритуального убийства зверя с целью достичь желаемого благополучия и довольства в жизни»{296}.
Здесь снова приходится обратиться к «козулям» — «коровкам» — «истуканам» — «болванам». И прежде всего напомнить о том, что по известным нам данным, древнейшим заместителем человека в жертвоприношениях стал козел{297}. Что касается «козуль» — «болванов», о них мы располагаем сведениями в сравнительно поздних источниках. Из имеющихся в нашем распоряжении сведений следует выделить изготовление их из ржаного теста или из глины старшими мужчинами в доме и установление их на столе и окне, а также и приготовление их не только в Сочельник и под Новый год, а и при отправлении ритуалов в другие календарные даты — в Егорьев день (первый выгон скота), на Семик, то есть в календарные приурочения ритуала проводов на «тот свет»{298}. Выставление «козуль»-«болванов» вокне, на столе вызывает ассоциации с выставлявшейся в окне личиной на Святках, со статуэткой из сухих фруктов на сочельническо-новогоднем столе, антропоморфной куклой-крестом в красном углу возле икон и на воротах, а также глиняной фигурой Германа в поле, возле реки и т. п.
И, наконец, подвешенный на шесте обнаженный мужик в игрище «говядина» заставляет вспомнить о том, что характерным реквизитом карнавального ряжения западных славян был вертел, что находится в противоречии с традиционным установлением не употреблять в Масленицу мяса и самим наименованием ее «masopust» — «мясопуст» у разных славянских народов. В свете изложенного и свидетельств средневековых источников раскрывается знаковая сущность игрищ. «У балтийских славян существовал обычай предавать старых… людей насильственной смерти. Сыновья и потомки не только убивали их или заживо погребали, но даже будто бы, сварив, съедали»{299}. Положение подтверждается свидетельством Геродота о массагетах, закалывающих и съедающих своих престарелых родителей{300}. У балтийских славян, как известно, дольше всего удерживался в жизненном укладе, мировосприятии и ритуальном комплексе протославянский слой. Однако в свете вышеизложенного игрище «говядина» предстает как рудимент ритуала проводов на «тот свет» в одной из относительно ранних форм трансформации его, деградировавшей в сравнении с известной у древних индусов формой добровольного восшествия в пламя погребального костра.
В свете всего изложенного очень существенным представляется свидетельство епископа Кесарии Палестинской Евсевия (IV в.). В «Евангельском приуготовлении» в числе прочих благотворных последствий воздействия христианского учения упоминается следующее: «…Обычаи народов… которые прежде были дикими и варварскими, облагорожены… варварские племена… не предают стариков повешению, как прежде, не едят мяса самых дорогих покойников по старинному обычаю»{301}.
Приведенные данные соотносятся как со свидетельством Геродота о массагетах, закалывающих и съедающих своих престарелых родителей, и Евсевия Кесарийского о прекращении варварского обычая съедать достигших установленного жизненного предела родителей, так и с архаическими карнавальными действами, где прошлое варварское обыкновение выражено фарсовыми действами в знаковой форме.
В святочном ряжении присутствует мотив смерти и его многообразные проявления. Одна из самых архаичных форм ряжения, в которой смерть фигурирует в качестве персонажа, — «кулашники» заволжских старообрядцев. Этот вид ряжения имеет научный интерес в нескольких аспектах, из которых наиболее существенными представляются два: рудиментарная форма ритуала отправления на «тот свет» и реальный образец деградации архаических ритуалов в игровое действие подростков. На памяти старшего поколения «кулашники» представляли собой группу женатых мужиков со «смертью» — мужиком, укутанным в белое так, что оставались открытыми лишь глаза, с палкой{302} — «косой» через плечо. Один из «кулашников» носил мешок, набитый снегом (или снегом с соломой, или просто соломой), на дно которого клался мерзлый навоз. Начиная с Рождества, «кулашники» вечерами обходили деревню, опрокидывая встречных в сугроб ударом мешка (встречи с ними, разумеется, всячески старались избежать).
Сущность этого ряжения как рудимента языческого ритуального действа определяет «смерть», функциональную же направленность — опрокидывание сильным ударом в сугроб. По всей видимости, «кулашники» представляют собой одну из форм деградации ритуала отправления на «тот свет»: опрокидывание в сугроб принципиально равнозначно оставлению в сугробе вывезенного на санях (ср. поговорку «Заедешь в ухаб, не выедешь никак»), внезапный же удар тяжелым мешком с мерзлым навозом, превратившимся в камень, соотносится с одной из форм умерщвления стариков у малочисленных народов Севера — внезапным ударом (копьем, камнем и др.){303}, а также со смертельным ударом в прощальном круговом танце у балканских цыган (бичом с камнем на конце{304}) и формами похоронных игр («лопатки» и др. — удар деревянным орудием по спине) карпатских горцев.
Известное нам действо представляет собой позднюю, трансформированную форму языческого ритуала. Дальнейшая же деградация ее в традиции шла по линии смешения состава действа и привела в конце концов к исключению персонажа, определяющего сущность самого действа — «смерти» — из состава этой формы игрища. По известным нам данным, процесс деградации его шел по линии включения в состав «кулашников» холостых парней, затем «кулашники» стали всецело сферой их действия, затем исчезла «смерть», а мешок со снегом как атрибутивный элемент формы ряжения стал не обязателен, и удар мешком заменился ударом кулаком. Наглядное проявление деградации явления, важное для понимания многих деградировавших форм явлений культуры: «кулашники» — молодые парни могли просто избить, отдубасив кулаками за осужденные в деревне недавние действия, пользуясь традиционной формой святочного игрища как прикрытием. Это — наглядный пример того, как деградировали кулачные бои, представлявшие собой род ритуальных состязаний, сместившись в другие, святочные игрища. Последней ступенью деградации «кулашников» был переход игрища на девичью, а затем и подростковую среду. Так, прежнее ритуальное действо сменилось игровым: девочки-подростки парами ходили по деревне с сеткой мерзлой картошки, ударяя ею встречных прохожих. Кроме того, уподобляясь колядующим, они стали заходить в дома и за легкий удар сеткой домочадцев получать мелкое угощение.
