— Когда-то я любил ее! Да, да — мы выпили немало крови; но я ее любил, Любил, Любил! Потом она потеряла обличие и долго ждала этого часа! Она приходила ко мне, она смотрела на тела тех дев, которые приносили орки, но ни одно тело не подошло ей! И надо же было случиться, что именно это тело ей понравилось!..
И тут Хозяин резко осекся — вспомнил, кто он, и кто они. Его охватила ярость, за то, что они слышали его тайну, и вот он надвинулся на них; навис над ними темную тучей — ярость его была так сильна, что он, верно, заколдовал бы их. Выставил пред собою руки, забормотал что-то утешительное Сикус; Мьер вырвал какую-то железку и замахнулся ею; но в самый неподходящей момент его обожженное горло стал душить кашель, и он так и не смог ударить. Хозяин протянул к Мьеру свою длань — и он всех их лишил бы разума, но, как раз в это мгновенье раздался тихий-тихий стон, и Хозяин, разом забыв о своем «позоре» — повернулся — черной тенью метнулся к Веронике, пал пред нею на колени. А дева чуть пошевелилась, закашлялась, и тонкими своими, белыми руками взялась за шею — но там уже не было раны — она зажила, когда Хозяин шептал заклятье. Она медленно раскрыла свои очи, взглянула в черноту под капюшоном — затем на стоящих позади, слабо им улыбнулась.
И тогда эти четверо, опираясь друг о друга, тоже подошли к ложу, опустились пред ним на колени — вглядывались в ее лик: а она была еще очень бледна, и под очами зияли темно-синие полукружья.
Хэм положил свою невеликую хоббитскую ладошку на ее лоб, прошептал:
— Ну, как ты, доченька?
Вероника шепотом молвила:
— Хорошо, только вот слаба очень.
Тут, неотрывно вглядываясь в ее черты, заговорил Хозяин:
— Так и есть — у нее почти не осталось крови, и тут никакие заклятья не помогут. Кто-то должен пожертвовать свою кровь — жертвовать может только один, и ему придется отдать всю свою кровь.
— Я! — с готовностью выкрикнул Ячук, и, даже склонил свою голову; при этом он беспрерывно говорил. — Только бы вот знать, что будет мне прощенья. Знаю, какой я предатель и подлец, ну уж не смогу я того мрака перенести… Вот — готов пожертвовать… Ежели бы только прощения…
Во время этой речи, Хозяин взял руку Вероники, и сделал маленький надрез на ее белом пальце — ему пришлось надавить, чтобы выжать хоть маленькую капельку — второй надрез он сделал на пальце Сикуса, прошептал какое-то заклятье, и капнул на выступившую кровь, кровинку Вероники. Раздалось шипенье, и кровь почернела, запеклась. Хозяин не говоря ни слова, проделал тоже и с Хэмом, и с Мьером, и с Эллиором — везде был тот же результат. Наконец изрек:
— Ничья не подходит.
Вероника зашептала:
— А вы бы меня к солнышку вынесли. Я же чувствую, что оно там, за стенами, взошло. От его то лучей и исцелилась бы я.
— Нет, нет — все не то. — так же тихо промолвил, погрузившийся в раздумье Хозяин. — Тебе нужно тепло изнутри, а то Солнце не греет. Ты быстро замерзнешь; да и так твое тело скоро омертвеет…
Тут на его плечо попытался положить свою единственную руку Мьер, однако, плечо стало расступаться, словно какой-то кисель, и медведь-оборотень поспешил отдернуть руку назад, даже и за спину ее убрал — он старался говорить как можно более дружелюбным голосом:
— А вот вы нас отпустите теперь. Мы уж найдем, как ее исцелить…
— Я бы вас отпустил. — молвил; ниже склоняясь на ликом Вероники Хозяин. — Я бы мог повелеть, чтобы снарядили для вас повозку, и, кто знает, быть может, Эллиор, где-нибудь на юге и смог бы ее исцелить. Но я вас не выпущу — и потому, что, ежели выпущу — уже никогда ее больше не увижу. Она, скорее всего умрет — так я ее заморожу, и будет она здесь, как самая прекрасная статуя…
— Эй, ты — не клонились над нею! Лицо ей сожжешь! — в тревоге выкрикнул Мьер, видя, что Хозяин склонился совсем уж низко над ликом Вероники.
Хозяин отодвинулся, и продолжал:
— Вас можно было выпустить еще и потому, что вскоре здесь будет посланник, от самого ЕГО; и он потребует и меня, и ЕЕ, и вас к себе. Вряд ли кто-то, кроме меня выйдет живым. Но, по крайней мере, я буду видеть ЕЕ смерть.
Сикус, Хэм и Мьер еще пытались его уговаривать, однако, все было бесполезно. Он даже и не слушал их — он склонился над Вероникой, и в безмолвии созерцал ее очи.
Долго ждать не пришлось: вскоре с лестнице раздался топот бегущих, потом застучали в люк, и, по слову Хозяина створки раскрылись. Вбежали орки; пали на колени, загалдели что-то; ну а за ними, ворвался какой-то человек с длинным ногами и с необычайно жестоким, готовым на всякое зверство лицом. Зияющим злобой прошелся он по зале, и, наконец, остановился на ложе, пред которым стояли на коленях — он повел носом, и каким-то подлым, ненавистным голосом начал:
— А — так правду доложила! Ну, так и ждалось! Потому что совсем рехнулся! Дурак! Тут эльфами (с ударением на втором слоге) несет! Стоит тут на какую-то молится! Так доложили, так и есть! Сейчас пойдешь, отвечать будешь! И эти пойдут! Ты теперь никто! Идти за мной!..
Он говорил со все большей и большей злобой, все быстрее и быстрее — он и не думал останавливаться, он выкрикивал бы это еще долго-долго, но тут Хозяин поднялся и, вдруг, бросился на него — он с налета обрушил на него удар, и посланник отлетел к дальней стене — с грохотом в нее врезался, и там завозился, пытаясь подняться. Он хотел что-то сказать, и, судя по выражению глаз, что-то подло-жалобное — ему, ведь, показали силу и теперь он готов был попридержать свою злобу до тех пор, пока попадется кто-нибудь послабее — однако, у него ничего не выходило, так как челюсть была раздроблена, и с каждым таким порывом, оттуда вырывалось только зубное крошево и сгустки крови.
— Мы пойдем. — проговорил Хозяин. — От этого никуда не деться.
И он подхватил Веронику, которая уже так ослабела, что не могла ничего говорить, но только дарила всем взгляд своих тихих очей. И они вновь спускались по винтовой лестнице, и вновь проходили через орочью залу. Там Хэму запомнилось, как из какого-то прохода выбежал маленький орчонок, бросился к запыленному окну — за ним уже с руганью неслась мамаша, а он, собравшийся совершить какую-то проказу, попав в тусклый темно-оранжевый свет, уже и позабыл про эту проказу — он всматривался в этот свет; и Хэм, который следил за ним, заметил, что в глазах орчонка вспыхнул интерес — он хотел познать что-то; но вот весь сжался, закрыл глаза, и хрипловатым голосом зарыдал — этот свет без жалости ранил его. В это же мгновенье, настигла его и мамаша, принялась без всякой жалости бить по голове, да и вообще куда попала, затем — схватил за руку, и, с опаской поглядывая на Хозяина потащила куда-то.
А Хозяин, и, за ним все остальные, вышли на улицу. Там их уже поджидал экипаж, на котором приехал посланник. Это была длинная, выкованная из черного железа, покрытая всякими острыми выступами, и лезвиями карета. Передняя ее часть была удобней устроена и отделена, от задней, предназначенной для пленников, в которой было лишь одно маленькое, зарешеченное окошко.
Подоспел посланник, и, как приученный пес, поглядывая на Хозяина, велел Эллиору, Мьеру, Хэму и Сикусу зайти именно в эту темную часть. Затем он, держась за раздробленную челюсть, и неискренне улыбаясь глазами Хозяину, жестом пригласил его войти в переднюю часть.
В это время, Вероника с любовью созерцала неяркий, переходящий во все небо солнечный диск. Она тихо-тихо зашептала своими совершенно белыми губами:
— Солнышко… как же давно я его не видела… Как же оно целует меня, ласкает… Но это ненадолго. Надвигается буря, скоро будет здесь; и вновь будет выть ветер, и вновь снежинки — острые колючие, и вновь тьма… Солнышко, Солнышко, как же люблю я тебя…
И действительно с севера двигалась стена из снеговых туч; это были высокие, вздымающиеся на многие верста тяжелые отроги, и, ежели на первых из них еще разливался, блеклый оранжевый свет — то дальше лишь тьма, да тьма; и уже долетали оттуда ледяные иглы ветра. Все ближе-ближе — отроги клубились, и тьма, поглощающее и небо, и сливающиеся с ним поля, поглощало, казалось, саму бесконечность — казалось, что — это смерть пришла, и поглощала всю жизнь.
