И тут сзади его кто-то схватил за плечо! Хватка была крепкая — его дернули назад, он резко обернулся и увидел, что — это Сильнэм-орк, безумно ухмыляясь, нагнал его таки, и вот теперь выкрикивал что-то, но что — невозможно было различить за воем ветра. И тут вновь прорезался этот мучительный, отчаянный вопль: «Где же ты?!» — и теперь он, казалось, был где-то совсем близко. И Робин понял, что этот отчаянный зовет Веронику, и не потому только понял, что Вероника была его Единственный, и, по его мнению, никого больше нельзя было звать таким вот проникновенным голосом, но и потому, что уловил в этом голосе какую-то блеску от нее — только хорошо знавший ее, часто слышавший ее голос мог донести эту чудесную, через муку прорывающуюся интонацию. И как же захотел тогда увидеть Робин этого неведомого — расспросить про нее — узнавать каждую деталь, каждое драгоценное ее слова. И этот юноша понимал, что тот человек влюблен в нее (а иначе то и быть не могло!) — что он с охотой поделится с ним своими воспоминаньями. И вот Робин страстным рывком метнулся на этот голос (а он звучал теперь где-то совсем поблизости) — однако, Сильнэм-орк уже ожидал такого рывка, потому не выпустил его — вместе они повалились в рокочущую, бурлящую грязь.

И вновь молящий вопль — теперь уж совсем близко — вот-вот должна была появится из кружева фигура, но все не появлялась. Робин, не чувствуя давящий на плечи тяжести, отчаянными рывками стремился на этот голос, а Сильнэм развернулся, и надрывно орал, призывая, чтобы эльфы пришли, и «покарали этого колдуна проклятого». Однако, эльфы собрались в плотную колонну, и, в одной руке сжимая клинки, другую — положив на плечи своих друзей пробивались сквозь это колдовское ненастье шагах в пятнадцати от них — однако, в этой темной снежной стене, эти шаги становились совершенно непроницаемыми не только для зрения, но и для слуха.

— Ладно! Ладно!!! — рычал Сильнэм, сдавливая шею Робина. — Я и сам с тобой посчитаюсь!..

Но Робин по прежнему не слышал его воплей, а напряженно вслушивался в те крики, которые с такой силой говорили: «Да, да — я видел Веронику!». Этот некто уже должен был появиться, так как расходились эти крики буквально над ухом. И вот, в грязево-снеговом кружеве, среди мчащихся навстречу потоков появился некий бесформенный сгусток — он сразу очутился перед Робиным, и тот, перехватив его, с силою сжал, придвинул к себе. Это был Сикус. Маленький человечек вполне ожил в те чудесный мгновенья, когда Вероника и Цродграбы пели, а небо целовало всех весенним светом. Тогда он, ухватившись за чью-то руку, поднялся, и, как завороженный, неотрывно любовался на обрамленный солнечным светом лик Вероники. Уже много было сказано про силу его любви к ней, однако — никогда он не любил с такой силой как тогда. Это уже не было то изжигающее плоть чувство, какое он испытывал под Серыми горами — это было спокойное и творческое; но он не стихи придумывал, а ему казалось, что он рождает свет, и это был такой восторг, что он и засмеялся бы — да забыл, что такое смех. Конечно, он не смел дотрагиваться до нее; конечно, он не смел говорит ей каких-либо слов — просто стоял, в восторге; и, ему, как впрочем и всем иным — это время пения показалось в одно мгновенье промелькнувшим. И вот, когда нахлынула тьма, его рвануло в сторону, и он больше не видел Веронику. Могучим ударом отнесло его в овраг, и подобное мумии тело едва не развалилось… Он очнулся, когда его стало заливать кровавой грязью, и тогда же стал звать Веронику. Он звал ее все это время — выкрикивал ее имя из всех сил, заходился кашлем — тут же вновь начинал звать. Он чувствовал, что ему надо продираться через грязевые потоки, и он пытался — все силы в эти рывки выкладывал, однако — сил у него почти не было, и иссушенное его тело вертелось в этих потоках, как былинка. Он рыдал, он надрывался, прилагал титанические усилия; однако — все было напрасно — поток относил его все дальше. Таким образом он и оказался в руках Робина, который, как мог крепко перехватил его, да и закричал:

— Ты знаешь где Она?! Ты видел Ее! Ты, ведь, всей душой ЕЕ любишь?!!

Конечно, сначала на лице Сикуса страх отразился, и он даже вырваться попытался, однако — вот уже улыбнулся счастливо — от того, что понял: «Этот тоже знает ЕЕ (а значит и любит)». Ни Робин, ни Сикус не испытывали ничего подобного ревности — их чувства были чувствам двух близких душ, связанных каким-то счастливым таинством; например — религией.

— Да, да!!! — с готовностью подтвердил Сикус и засмеялся. Тут же он, впрочем закашлялся…

Впереди забурлило, и вал вопящий, перекатывающийся телами, надвинулся на них, прокатил вместе с собою несколько шагов, да и распался с протяжным стоном — вновь плотную стеною взвихрились снежинки. Сикус все продолжал кашлять, и походил на почти полностью стаявшую, потемневшую свечу.

А Сильнэм пришел в большую ярость — одной лапой продолжая стискивать шею Робина, другую протянул, и ухватил Сикуса — и его стал душить. Он рычал:

— Узнал я тебя, мерзкая ты душонка! Как же, как же — часто ты из этой избенки мимо меня пробегал! И все стишки какие-то шептал!.. Так я и знал, что мы здесь встретимся!.. Не зря, не зря Сильнэм старался — вот уж воистину добрая встреча! Тут только еще нескольких не хватает…

В это время, Робин его заметил, и ему, счастливому — хоть и дышать нечем было, и горло, словно раскаленный обруч сжимам — ему стало до боли в сердце жалко этого страдальца. Да — он видел насколько Сильнэм одинокий, потерянный, не ведающий, что такое есть истинная любовь. И вот этот юноша, в глазах которого темнело, который умирал от удушья, склонился к плачущему, все борющемуся с кашлем Сикусу, и прошептал ему:

— Ты только посмотри, какой это несчастный! Он же не знает ЕЕ…

— О чем?!.. О чем это ты говоришь?! — прорычал Сильнэм; однако — сам чувствовал боль, где-то в сердце, и несколько ослабил свою хватку, так как вспомнилась ему та прекрасная дева, которую любил он когда-то — память о который хранил все эти годы.

— Нет — ты только посмотри, какой несчастный! — с искренним сочувствием выдохнул Робин, и даже заплакал от жалости к Сильнэму. — Мы можем рассказать ему…

Кашель Сикуса наконец прошел, но он ничего не мог ответить — слишком был слаб, и страшно было смотреть на этот маленький, торчащий острыми углами, грязевой сгусток. Казалось, что он умер, и тогда Сильнэму страшно стало, что — он его задушил; вообще — убийство казавшееся ему еще недавно чем-то должным, было теперь отвратительно всей его сущности, и он поспешил выпустить Сикуса — шею Робина он тоже выпустил, но тут же схватил его за руку, спрашивал:

— Кто же она?! Рассказывайте мне скорее?!.. Что у вас за чувства?!.. — он очень разволновался, и теперь очень боялся, что вот они умрут, и останется он один — он уже ждал этого рассказа, как какого-то чуда.

Какая же это была прекрасная просьба и для Робина, и для Сикуса! С каким же восторженным упоением готовы они теперь были рассказывать!.. Они стали говорить перебивая друг друга… Я не стану приводить здесь их речь, так как была она и не связна, и повторялась — была даже и не логична, в некоторых местах следовали одни только восторженные междометия. Однако, я думаю, что, если бы читатель перенесся из своего уютного жилья в тот жуткий грохот, в леденящий ветер, в полчища режущих снежинок, и, если бы поток, наполненный перемолотыми телами грязи едва не сбивал бы его с ног — если бы он перенесся в такое жуткое место, но оказался бы рядом с ним, то он испытал бы, все-таки, величайшее счастье. Слушая их бессвязную речь, смотря на эти выступающие из грязи восторженные очи — он забыл бы об окружающим ненастье — ему показалось бы, что вокруг них ласковая аура нездешнего света — он, предчувствуя любовь небесную, погрузился бы в этот свет, восторженно улавливая каждое слово. Сильнэм уже позабыл о своей мести — он, знавший Веронику, вспоминал не ее, но ту свою давнюю любовь, и казалось ему, что — это про нее они все говорят — он даже позабыл, что — это сторонние существа, ему казалось, что — это долгожданная благодать снизошла на его душу — и это какие части его сознания говорят…