И она сама закашлялась от этого истеричного вопля. Она еще пыталась сказать что-то, но не могла — ее бил и бил этот кашель; и она даже окровавленные руки, от плеч Альфонсо оторвала (даже и одежда на плечах его была разодрана). Она, все кашляя, медленно отступала, и белесо-синий лик ее был страшен — это был лик давно уже мертвой. Кашляя, отступала она до тех пор, пока не наткнулась на полутораметровый нарост, который неестественным угловатым горбом дыбился на стене, и все продолжал расти, питаемый белесой кисеей. Раздался треск, хруст; и вот нарост с оглушительным звоном рухнул; взметнулся темно-серым вихрящимся облаком, которое разом заполнило половину горницы, и поглотило в себя Нэдию.
Альфонсо видел все это. Он вытянул дрожащие руки к этим надвигающимся клубам, а когда они, леденящие коснулись его пальцев, он отдернулся, и, шатаясь, стремительно прошел к двери, которую покрывал уже иней — ухмылка безумца искривляла его и без того страшный лик, половина которого по прежнему была залита кровью, и один глаз видел лишь темно-бордовое.
— Хочешь, чтобы я ушел?! Так и уйду!.. Оставайся, оставайся здесь! Гноись здесь дальше!.. — но тут он заговорил тихо-тихо. — Прости, ты только прости меня. Я, ведь, любил тебя так, как люди не любят. Я Человек, но у меня плоть животного; и пусть уж сдерется вся эта плоть, чтоб не мучатся только так больше, чтобы уж без плоти любовь эта раскрылась. Прости…
Когда он схватился за дверную ручку, то на его плечи легли руки Нэдии — они источали холод, но, все-таки, на этот раз — это было нежное прикосновение, — как и ее голос:
— Я все слышала… Давай спрячемся от бури… Обнявшись… Вместе…
Но Альфонсо уже не слышал — он до такой степени разгорячился, что уже не понимал происходящего — он знал только, что в ближайшие мгновенья заберет его смерть. Вот он распахнул дверь…
Вой, свист, грохот — нестерпимый, леденящий удар в лицо; что-то прожигающее его плоть. И вновь Нэдия вцепилась ему в плечо, но теперь она из всех вопила, чтобы он остался; но он настолько ослеплен, оглушен был своим гневом, что, хоть и слышал эти слова — не воспринимал их. Он резко обернулся к ней, оторвал от плеч руки, что было сил оттолкнул прочь — впрочем, он уже был ослеплен не только гневом, но и бурей, а потому, один только мрак видел; затем он ощупью нашел дверь, и силой ее захлопнул: повернулся лицом к этому уже незримому — и все чувствовал, как Это раздирает его одежду, как впивается в плоть: все глубже и глубже. Вот сразу с двух сторон разорвались ледовые шары — грохот, как ножами прорезался звоном, все заверещало на предельно высоких тонах, все выше-выше — он еще почувствовал, что из ушей его хлынула кровь, а затем все резко затихло.
Все — больше не было никаких звуков; совершеннейшая тишина; никаких образов — один непроглядный мрак окружал его со всех сторон: казалось — этот безобразный, тишайший мрак был с целую бесконечность. Альфонсо не чувствовал больше и боли; он вообще не чувствовал своего тела, хотя прилагал привычные усилия, для того, чтобы сделать очередной шаг; для того, чтобы держать перед собою вытянутые руки — но он не знал уже ни где верх, ни где низ — падает ли он, летит ли — он хотел было что-то прокричать, но не услышал даже собственного голоса. Он делал усилия для шагов и… ничего не изменялось. Он не знал, сколько уже прошло времени, однако, уже знал то, что это будет продолжаться и продолжаться — без всяких изменений — и, как только он это осознал, как так ему больно, и так страшно стало, что он принялся воплями звать на помощь — но по прежнему не было ни его голоса, ни каких либо иных звуков, ни каких-либо образов. Он вкладывал в эти безмолвные вопли столько чувств, что вскоре истомился, и зашептал:
«Мгновенья… мгновенья пустоты — да сколько же вы можете тянутся: одно за другим?! Совершено пустые, без всего мгновенья! Неужто — это и есть смерть?! Как же ужасна тогда смерть!.. Да-да: так оно и должно быть; ведь все мы живем образами этого мира, вспоминая что-то приятное, и, когда представляем что-то возвышенное — это тоже навеяно этим миром, образами его. Но вот плоть мертва — нет ни глаз, чтобы видеть; ни ушей, чтобы слышать, ни плоти, чтобы чувствовать; и что же — что мы помним от того, что было до рожденья? Тьму, тьму! Вот и теперь предо мною бесконечная темнота!.. Прав был мой братец Вэллиот, все мы плоть — звери с мозгами! Только у зверей то слабые мозги, и воспоминанию сразу растворяются; а тут еще остаются воспоминанья, земные Чувства — вот я, в бесконечном мраке цепляюсь за них, но нельзя же жить все время одними воспоминаньями; они, в конце концов, истощаться; а нового то не будет, и не вообразить ничего, в этом мраке… Все время думать? Нет — это невозможно!.. Итак, я буду угасать — да, да — мечась среди воспоминаний жизни, как в клети, постепенно сходя с ума, потом, через столетья, все сольется в одну темно-серую стену, а мой дух лишится рассудка — жалкий, ничтожный, превратится в ничто — в то совершенное ничто, которое было для меня, и до рождения…»
Так, с болью, пылала мысль его; и от осознания всего ужаса смерти, отчаянье сковывало и эту мысль — вот она билась, вот лихорадочно заметалась из стороны в сторону, пытаясь найти какой-то исход.
«…Ну вот и понял, что будет! Ну, а дальше, что думать?! Начинать вспоминать?!.. А что вспоминать?!.. Вспоминать ужасы, пытаться выискать среди них приятное… Нет, нет — все не то… Ну, вот прошло мгновенье; так же пройдет и еще миллиард мгновений, и все будет так же… Вспоминать о прошедшем… Вспоминать…»
Но он понял, что в этом мраке, где и глаз нельзя было сомкнуть, так как и не было глаз, невозможно ничего вспомнить: можно было проговорить беззвучно: вот тогда-то я видел то-то, а тогда — то-то; но что значили эти пустые слова.
«Если убрать все, что я видел — вообще все что я видел, так как все, что мы видим есть случайность; ежели убрать всех кого я знал, все, что я читал, и о чем размышлял, так как — это тоже есть случайность навязанное и мне и всем нам судьбою, что же тогда останется? Где я, среди всего этого, волею рока мене данного, и так же, волею рока у меня отобранного. Где, среди всего этого, миром в меня влитого, Я?..»
Он попытался ухватится за эту мысль, пытался увидеть где же действительно он; он жаждал увидеть себя, но, даже и облика своего не мог вспомнить.
«В жизни самые чувственные мгновенья были связаны со стихами, ну так, может мне стихи здесь сочинять?
— Облаками форм стихотворных,
Пусть наполнится смерти мрак;
Табунами коней привольных,
Пусть сметен будет этот враг!..»
Изначально он намеривался говорит долго-долго, однако, поперхнулся уже на первом четверостишье. Ежели раньше «облака», или «кони» значили для него что-то, то теперь — это были какие-то пустышки: он говорил «облако», но, что значило это слово уже не мог вспомнить; «конь» — вольный зверь, по простором несущийся — что ж из того? В этом мраке все это были пустые слова, все это осталось уже позади, и был только этот бесконечный мрак…
Он, впрочем, попытался еще раз взяться за стихи, попытаться сочинить основанное исключительно на своих чувствах — на тех, которые он пережил недавно с Нэдией; но, оказывается, что и эти чувства теперь ничего не значили не имели ни форм, ни смысла — можно было вспомнить слова, которые они друг другу говорили, действия, но, опять таки, они ничего не выражали, были такими же лишними, как и все его иные воспоминанья…
Мгновенье проходило за мгновеньем… Он вновь стал кричать, и в страстных своих, беззвучных воплях перебрал, кажется, все слова, какие только знал — сколько это продолжалось он не знал; но, кажется, очень-очень долго; вот сознание его истомилось — и он захотел отдыха — так, как в обычном своем состоянии: закрыть глаза, и предаться грезам — он был бы рад даже и кошмарам: главное то хоть что-то увидеть. И вот он перестал размышлять… Стоило ему только расслабиться, как что-то незримое плотно окутало его, стало сжимать; и, вдруг, он понял, что ежели еще хоть немного пробудет в этом расслабленном состоянии, так все сожмется в темно-серое, ничего не значащее пятно.
