— Робин — так его звали. Это мой брат. Ты нас просто спутала. Я… я не достоин твоей любви… Это он пламенел о тебе днями и ночами — это он, видел тебя своей звездою. Да — он достоин твоей Святой любви, потому что и сам он, возносясь к тебе и днями и ночами — сам стал Святым. Но так получилось, что я оказался рядом с тобою, и я был слишком слаб, чтобы признаться тебе во всем!.. Прости же, прости же меня!
В этом состоянии нельзя было усомниться — здесь каждое слово звучало истиной, и вот Вероника вздрогнула, и вдруг сама в могучем движенье, понесла его вверх, и вот они вырвались на поверхность; их обвил ледяной воздух, но ничто уже не било, и течение сильно замедлилось, через несколько мгновений их вынесло на незримый каменный берег; и они попытались распустить свои объятия, вздохнуть — но, оказалось, что воздух был таким холодным, что уже покрыл их тела ледяною коркой, и губы, и лица их были теперь сцеплены льдом — они как бы вмерзли друг в друга, и не могли ни пошевелиться, ни издать какого-либо звука, только ноздрями могли они стремительно вбирать этот жгучий мороз…
— Я знаю — ты простишь меня, ты всех прощай; но — это правда, правда. Я был слишком слаб: да — зря я считал себя борцом, которому ничего, кроме этой самой борьбы и не нужно. Оказывается, так мне не хватало любви девичьей! Ведь, как зашептала ты мне нежные слова, как теплым своим дыханьем обвила, как прильнула в поцелуе небесном, как закружила в танце под луной, да по снежному полю — помнишь, помнишь? — Вот тогда то я и не смог противится, вот тогда и исчез Рэнис-борец, появился Рэнис-влюбленный, Рэнис-романтик… Но не я, не я…
И вновь, ласкающее поцелуями облако нахлынуло в его сознание:
— Нет, нет — что ж в этом?.. Я не знаю, плохо это или хорошо, но, ведь, мне было так хорошо рядом с тобою, и тебе… Все это время, мы как бы в танце кружили, так можно ли теперь отвернуться от этого? Это было, было!.. Мы были так счастливы, что не чувствовали этих дней… Танец! Танец!.. Какой восхитительный это был танец!.. Ну, а теперь мы умираем, вмерзаем друг в друга, так зачем же говорить это: «Тебя любил иной, и ты любила иного…». Сейчас, перед лицом смерти, не боюсь этого сказать: что же это была как не любовь?.. Неужели же все эти дни был один только обман, одна только слепота? Те чувствия, те огромные чувствия, которые мы испытывали — неужели это мог быть самообман? Те стихи, которые мы друг другу дарили — неужели и это тоже был самообман? Неужто все это ложь? Но, ведь — это не так! Ведь, эти чувства самые сильные; ведь, ничего не может быть этих чувств сильнее! В них сила — в них такая сила, любимый мой Робин… Рэнис… Да, что говорить — зачем, зачем — ведь, я это говорю, когда мы и так уже слиты, итак ты чувствуешь тоже, что и я. Так, ежели эти чувства, если эти самые искренние, самые сильные чувства — ежели и они есть самообман, так что же тогда правда? В чем, скажи мне — в чем тогда правда?.. Нет — это не была ложь! Мы любили друг друга? Чего же боле? Мы жили любя, и умираем мы любя…
И, в эти мгновенья, их подхватил кто-то сильными руками; и их потянули в разные стороны, слипшиеся лица тянулись друг к другу, но вот лед не выдержал, затрещал, и они оказались разъединены друг с другом. И Вероника и Рэнис судорожно вдохнули воздух, и тут же почувствовали себя такими несчастными! Их кто-то держал за руки, что-то говорил, но слова эти ничего не значили — только теперь они понимали, какие, на самом деле сильные чувства только пережили, как страстно, как ужасающе и прекрасно было единение друг с другом, с любовью, со смертью. Как же теперь одиноко — одни, в этом мраке!
И вот, в одно и то же мгновенье, и Рэнис и Вероника выкрикнули: «Где же ты?» — и с силой небывалой, как от оков освобождаясь, метнулись друг; и вот заключили друг друга в объятия, и вновь губы их сжались в поцелуе; и они с силой прижимались друг к другу лицами, телами; и жаждали то слиться не губами ни телами, но душами, чтобы эти облака, лаская друг друга светом и поцелуями, переплелись, чтобы в каждом мгновенье был этот танец. И вновь они шептали друг другу чувства; и такой жар поднимался из их тел, так пылала юная их кровь…
Между тем, их все-таки, взяли за руки, их все-таки разъединили, и держали теперь крепко-крепко — Рэнис стал вырываться, и, наверное, вновь бы вырвался, но тут остановил его голос Барахира — а он на самое ухо ему кричал, и голос его был хриплый, и, словно бы с трудом, через какие-то преграды прорывался:
— Рэнис! Рэнис! Очнись же ты!.. Не время сейчас… Черт и преисподняя!.. Помогайте же!.. Здесь же смерть кругом! Здесь столькие вашей помощи ожидают!..
И вот они оглянулись: оказывается где-то в сводах пещеры, куда их вынес поток, был разлом: видно, трещина была в несколько метров шириною, однако, так как проходилось ей пробиваться через многие метры, а то и версты камня, то свет, который прорывался оттуда, представлял собою что-то призрачное, едва различимое. Он падал вниз скорбной темно-серой колонной, и в этом свете можно было различить черную воду, и в этой воде… в этой воде, там где ее было видно (а колонна опускалась метрах в тридцати от них) — там проплывали недвижимые, посиневшие и тощие тела. Видны были покрывающие их тела многочисленные и страшные раны — это были те Цродграбы, которые не выдержали долгого пребывания под ледяной водою; вырывались где-то в середине, и получали смертоносные удары, от низкого и стремительного потолка. Но после громкого плеска, после водного бурления, в этой пещере казалось очень тихо, и лишь через несколько мгновений Рэнис и Вероника различили слабые стоны.
В эти мгновенья, пока они созерцали, некоторая оторопь нашла и на Барахира, но вот он вскрикнул; вот выкрикнул: «Дьем, Дитье!» — и бросился в ледяную эту воду — Рэнис последовал за ним; хотел было оттащить обратно к берегу, но Барахир бешено прорычал:
— Нет! Назад! Я их достану! Они же первыми должны были выплыть! Дьем! Дитье! К берегу! К берегу! Вылавливай! Там еще должны быть живые!..
И тут кто-то вцепился в руку Рэниса; вот едва различимое трясущееся лицо; вот Цродграб зарыдал, повторяя без конца: «Холодно! Ох, холодно!»; и с мольбою взывая: «Вероника!» — Рэнис подхватил его за руки, и в несколько рывком вытащил на берег, где уже ждали его руки Вероники — во мраке она склонилась над дрожащим Цродграбом, поцеловала его — вот пронесся под сводами зов Барахира — он, в состоянии близком к умопомешательству, выкрикивал имена своих сынов.
Вероника и Рэнис, склонились над незримой в этой месте водою, зная, что там все время проплывают тела, звали живых — и те, кто был еще жив (хоть немного, хоть с искоркой жизни) — они, услышав голос Вероники, отдавали последние силы, ради того только, чтобы оказаться рядом с нею. И те, кто был посильнее, выходили на берег сами; те же, кто был едва жив, цеплялся за берег дрожащей рукою, и его вытаскивали или более сильные Цродграбы, или Вероника с Барахиром. И все они звали Веронику, все молили, чтобы она хотя бы прикоснулась к ним, хотя бы раз вздохнула на них своим теплым дыханьем.
Этот берег оказался весьма широким, а на стены которые его должны были огораживать никто еще не наткнулся. Но Цродграбов, которые выходили, которые выползали, или которых вытаскивали на берег становилось все больше, и вскоре, в этом мраке, уже трудно было не наступить на одного из них. Тогда их стали относить подальше от кромки, и все там пребывало в беспрерывном движенье, и все полнилось стонами; и все они, как один звали Веронику — она же, не выпуская руки Робина, старалась подойти к каждому — и это ей почти удавалось так как она пребывала в беспрерывном и стремительном движенье, и едва чувствовала свое тело — стремительная и легкая, порхала она в этом мраке, и там, где появлялась — там и жизнь возрождалась…
Между тем, Барахир делал все более и более стремительные рывки — он чувствовал, что лед сводит судорогой его тело, и, пройдет еще совсем немного времени, как скует окончательно, и не сможет он двинуться — беспомощный, пойдет ко дну. Но он, в стремительных рывках, прорывался все дальше и дальше: все вперед и вперед — он расталкивал изувеченные тела, и, зная, что его сыновья должны быть где-то впереди, уверенный, что они живы — все звал их по именам… Нет — все тяжелее и тяжелее давались ему крики — приходилось вдыхать этот мучительный воздух, потом издавать этот звук. Наконец, он понял, что не имена уже кричит, а попросту хрипит, как умирающий, и больше не издавал ни звука, но все силы отдавал на то, чтобы сделать еще один рывок…
