— Час или полтора прошло… Он быстро должен бежать! Я знаю — конями нашими завладеет, и… куда же он увезет Аргонию. Нет — ничего плохого этот мерзавец с ней сделать не сможет — даже и в таком состоянии у нее достаточно сил, чтобы дать такой рохле отпор… Надо поспешать!.. Нет — стой: сейчас бежать нет смысла: все равно, прежде чем пускаться в погоню, придется добраться до Горова — это еще несколько лишних часов. Ладно — подождем. Но, как же мучительно это ожиданье! О, стать бы сейчас волком…

А вот Робину, в эти минуты, стало как-то очень уж печально. Он вспомнил Веронику — после всего пережитого ужаса, вдруг пришел ее образ, а, ведь, он и видел ее лишь единожды — когда в грохочущей повозке, в царствии «огарков», склонилась она над его братом, так нежно целовала его. И он тихим шепотом повторял ее имя, а в шрамах его лицо рассекавших, словно в руслах высохших рек, катились слезы.

И он зашептал:

И вот тогда-то и почувствовал себя Робин самым несчастным человеком на земле. То единственное, что хоть ненамного, и не насовсем могло притупить боль разлуки — то невиданная им ранее красота природы, свежесть воздуха, и прочее — все это теперь стало незначимым. Близость Фалко, близость иных, любящих его созданий — все это нисколько, и ничего теперь не значило. Та страсть, которая накопилась в нем, за годы проведенные в темнице — теперь она поднималась с той прежней силой, и единственное око на изуродованном его лике, пылало сильной страстью.

— Вероника, Вероника, Вероника. — много раз повторял он, вглядываясь в свои воспоминанья.

Вот сжал он от огромного, захлестнувшего его чувства голову, губы его задрожали и зашептал он страстным голосом бьющие из головы стихи. Фалко, зная, чем это может закончиться, попытался его остановить; положил свою руку ему на лоб, молвил несколько утешительных слов. Но вот Робин вырвался, зажался в дальний угол сарая, и, глядя оттуда вытаращенным, сияющим оком, продолжал изливать дрожащим голосом сбивчивые, страстные стихи.

Вот силы стали оставлять его. Он, впрочем, попытался еще что-то досказать — но у него уже шла кровь из носа, и изо рта; к нему подошел Троун, но первой подбежала девочка, и стала гладить его по страшному лику, шептать ему нежные слова, которые она, должно быть, шептала любимым своим куклам.

— Любить!!! — подобно орлу из разбитой темницы, вырвался из его груди могучий вопль.

Через несколько мгновений он пал в забытье — и был он того блеклого цвета, которыми покрываются мертвецы уже через некоторое время после своей кончины. На него даже смотреть было жутко; казалось — это некто, в кого вселился могучий дух из преисподней. Однако же, надо сказать, что все очнулись от сладкого своего сна — воплем этим страстным были разбужены. Теперь от сонливости и следа не осталось — этот вопль что-то в сердцах их всколыхнул; и они с каким-то упоением, и с каким-то даже восторгом между собою переглядывались — они жаждали действовать, жаждали достичь чего-то неясного, что светлым облаком в их сердцах проплывало — они ждали только, кто их теперь направит, а их направил Троун: он повелел им подхватить Робина и… через некоторое время процессия эта направлялась от дымящихся развалин, в сторону Горова.

Маэглин понимал, что в скором времени за ним погони не будет; и что он скорее достигнет тех мест, где достиг некогда немалых почестей, чем вообще эти «дикари» узнают о случившемся. Несмотря на это, он из всех сил гнал коня. Второй конь, на спине которого еще не очнулась от забытья Аргония, за уздечку был привязан к первому, и оба коня довольно сильно уже истомились, хрипели — Маэглин гнал и гнал их без остановки, жаждя только побыстрее оказаться в безопасном месте.

Как уже было упомянуто, от Горова до города Треса, было двести верст по прямой, и за десять часов быстрого скача, добрый конь мог преодолеть это расстояние: Маэглин прогнал эти двести верст всего за восемь часов, и в ночное время, когда из-за вершин Серых гор выступили те самые тучи, в которых устроил снежные игры народ Цродграбов, перед ним, на вершине высокого холма открылся ярко освещенный факелами, огороженный каменной стеною город. Его приближение заметили еще издали, а потому, когда он подлетел к воротам, над ними уже стоял целый отряд стражников, с натянутыми, устремленными на него луками:

— Эй, кто такой?!

Плоское лицо Маэглина расплылось в улыбке. Он крикнул радостным, и, в то же время, надорванным, истеричным голосом:

— Я ж ваш Маэглин! Что: не признали меня что ли?!

Стражники стали между собой переговариваться, и, между тем, подошел начальник стражи, только взглянул на Маэглина и радостно воскликнул:

— Он и есть! А ну, отворяй ворота!.. Преисподняя! А как исхудал то! Кого привез, Маэглин? Быть может, короля Горовского?!..

Последнее восклицанье было подхвачено дружным хохотом, ворота, между тем заскрипели, решетка поползла вверх. Последние силы оставили того коня, который нес Аргонию — он издал жалобный стон, и, как подкошенный, распуская вокруг своего тело жар, повалился в снег — он увлек за собой и коня Маэглина, который тоже едва на копытах держался, и вот рухнул, опустивши голову на тело своего умирающего друга — у них тоже была печаль, тоже никем не рассказанная, печальная повесть.

Ворота то уже открылись, и первым вышел, широко раскрывши объятия, начальник стражи, с которым Маэглин был когда-то хорошим приятелем.

— Ну, что ж ты! — говорил он восторженно, видя, что Маэглин не обращает на него внимания. — После стольких лет разлуки, давай обнимемся!

Но Маэглин вновь поглощен был Аргонией: после восьмичасовой тряски лик девушки сделался смертно бледным — конечно, она была жива, но нельзя было глядеть на нее без сострадания, а Маэглин — тот и вовсе слезы лил.

Подошел начальник стражи, иные воины, в свете факелов стали вглядываться в лик девы; в ее золотые, водопадами до снега опадающие пряди, кое-кто присвистнул, начальник спросил:

— Эй, да где ты такую красотку нашел?! Да за это тебе и двадцать лет странствий прощаются! Да тебе еще и высокая должность причитается — и все за эту красотку! Эй, Маэглин, кто она? Где ты нашел ее?

Видя, что Маэглин него не слышит, но все шепчет страстные слова, его хорошенько встряхнули за плечо; и тогда он только огляделся и взгляд у него был осоловевший злой — тут он пожалел, что прискакал в этот Трес, так как ничего кроме каких-то смутных старых воспоминаний его с этими стенами не связывало — и сейчас в нем эти люди вызывали отвращение — да как они могли смотреть на его сокровище, как могли ухмыляться, указывать пальцами?..

Конечно, потом он пожалел, что не скрыл, кто она на самом деле, но в то время никакого хитроумия у него не осталось, но только сильная усталость, да тупая на них злоба — и он, полагая, что узнавши всю правды, они от них отстанут, прошипел:

— Это Аргония. Та самая девочка, про которую вы слышали когда-то. Она приемная дочь короля Троуна, но на самом то деле… Да что вам рассказывать?!..

Действительно, в былые годы Маэглин любил рассказывать эту историю, и старожилы хорошо ее помнили. Теперь присвистнул начальник караулы:

— Вот так подарочек! Сейчас же идем к нашему повелителю! Он, действительно, осыплет тебя всякими почестями!

— Нет, я должен быть с ней! — прохрипел Маэглин, и поднялся, держа Аргонию на руках.

— Смотрите, какая буря надвигается! — прокричал тут кто-то.

Действительно, тяжелые снеговые тучи стремительно надвигались, и те поля, которые распластались под ними, и ярко отражали лунный свет, погружались теперь в подвижную тьму, а первые порывы предстоящего ненастья уже били собравшихся в лица.