Когда мне будет девяносто лет и меня будет ждать могила с маленьким, коротеньким, разве что в рамках приличий памятничком, памятник – Памятник с большой буквы, украшение славного города Одессы, доминанту в нем на века, знак поэтического, высококультурного, метафизического отличия для нее – будут устанавливать в этом городе, где я буду жить. Я, забыв про петербургские светские гонки, буду считать его своим, своим успокоением – только вот к какому-то ужасному, фатальному совпадению тоже связанным с именем вездесущего кривляки. Здесь они, очень по-провинциальному – в портовом городе могли бы быть и полегкомысленней – от гимназиста до куплетиста чтут имя Пушкина и гордятся недолгими месяцами его бездельного, ловеласного, плодовитого – как был он плодовит почти везде – и часто с большей привязкой к местности пребывания здесь. И только я одна – Я, к которой могли бы приводить маленьких девочек под благословенье, к которой подростки могли бы подбрасывать на крыльцо тетрадки со стихами – здесь какое-то ужасно обильное на стихотворцев и прочих литераторов – к чему бы это? – место, – я одна пойду к его памятнику – все знают для чего: чтобы плюнуть на него. Меня почти понесут – он мог бы быть в таком же виде, нас могли бы снести вместе, я бы плюнула и на него, он, наверное, к старости стал совсем бы ненормальным и уж несдержанным совершенно – он бы и замахнулся тростью.

Он что, считал, что это я устраивала свиданья? Я меньше всего хотела бы быть вовлеченной в такие истории – в истории с такими героями. Какие последовательности в действиях мог предложить Пушкин, что можно б было ждать? Нет, я не такого сорта интриганка. Жаль было Жоржа, жаль ломаку Натали, он просил, она трепетала. Мне ли было им устраивать препятствия, устраивать их жизни, так ли, эдак – и быть виноватой…

МАСКА: Море он воспринял как литературного героя. Не как настоящее море, потому как не было надежды, что это море можно будет еще видеть. Только так – посмотрел один раз – и все. Виданная картинка, как однажды слыханный певец – требуют отчета, оды или элегии. Более или менее свежий тон в твоем устоявшемся восприятии жизни, эпизод.

Тем для литературы много, выбирай, о чем не сможешь промолчать. Как правило, говорить хочется о своей постели, о прошедшей ночи, о вкусе чая, о пирожном, которое к нему подали, о покрое сюртука и несчастной, все не проходящей моде, заужающей и без того негероические плечи. Отношения с женой, с соседом, идущий войной враг, мешающий уехать в подмосковную на это лето. Как здесь может появиться море? Когда – от пристальности мысли, транса, во хмелю ли, привычные, единственные, о которых знаешь все, мысли возносятся, становятся горними, не успеваешь за ними уследить, головокружение, ты действительно не раб и не червь, ты бог и ты царь, тебе некогда об этом думать и на это нет слов, как нет действительных представлений – и ты пишешь о море. Это то море, которого не узнает моряк, не видывал рыбак, которое оставит равнодушною морячку. Такого моря лучше не видеть, описывая его, и обратиться к таковому образу продуктивнее, если действительно не видать прежде никогда. Есть шанс родить что-то сильное, нужное. Настоящее, с которым имеют несчастие жить рядом море, то, которое не в тебе, – рождает тоску. В море не бывает героев. Герой хочет стать победителем, морская профессия – не поддавки с умалишенными. Наступит время, люди и залетают, не могут не придумать такой паровой машины – и воздушным извозом займутся люди дюжинные, расчетливые, не готовые рисковать более других. Есть ли печальнее зрелище, чем вид бесконечного моря? Природа ничем в себе не добра и не тепла к человеку. Равнодушно все, но море – явственнее, осязательней, влажнее – и тем отчужденнее. Пушкину никто и не позавидовал, что он гулял у моря, никто его описаниям с дубами у брегов не поверил. Сказки, только сказки. Ему б поехать, попутешествовать, повидать океаны. Море – что-то для игр тебе, океаны уже любого карьерного романтика заставят потосковать. Он сбегал к морю, как грешок по пятой заповеди опустил, вернулся. Молчал бы про моря, что они ему?

МАСКА: Почему он не захотел остаться гулякой праздным? Тогда бы не спросили. Он ребячество хотел счесть пройденным, задумал путь долгий, поход былинный. Но творить больше шести дней подряд нельзя, надо спохватиться, что время передохнуть. Если б он прикинул свои возможности, решился бы ими не торговать, подумал бы: сколько России еще одного такого, как я, ждать, дай-ко я сам потружусь, все отпущенное мне сам и использую, сконцентрируюсь, подумаю не о журнале, а – зажмурюсь, притихну, помолюсь, подумаю – и снизойдет на меня еще раз, большим, цельным куском то, что золотым дождем мелким, стихами, проливалось. Неужто такому дадут остановиться? Так и отказался б от всего, стал бы служить иль занялся бы хозяйством, закрыл бы тему литераторства навсегда – его куда-нибудь бы да и вывело. Ни один литератор в России не бросил пера. Неужель так в себя верили? Не бросали ни зарабатывающие, ни только ищущие, расписывающиеся, мечтавшие мир покорить. Если не умрешь – не возродишься. Никто евангельскому слову – а хотели учить! – не последовал. Глядишь, по воскресении далось бы то, что и Спасителя из сонма пророков выделило, единым Воскресшим сделало. Не хватило духа ни у кого. Пушкин – и тот посчитал, что дело – тему подыскать, форму обдумать, литературным процессом поруководить. Свой ТАЛАНТ – зарыл, недооценил, пренебрег той силой, что была дана – для того ли, на что пустил? Говорят, что – самоубийца. Не только тела – это проще заметить, это в глаза бросается – преступно распорядился и духом, что в него вдохнут был. Пушкину бы было помолчать лет тридцать – и три года. Тогда б знали – и Кто родился, и для чего.

МАСКА: Царицы были плодовиты, императрицы – первые, целый век – бесплодны или малодетны. Распутство, нигилистические нравы, соблазны и моды, шелк, кожаные туфельки, никаких шапочек, головы непокрытые, волосы влажные, сальные, ветер морской. Злоумышленные или неумелые лекари. Одного-единственного мальчика не нашлось, как бросились искать. Царь Петр был слаб, началось с него – самый расхожий русский тип мастерового. Долговязый, жилистый, с черными, на все любопытствующими, нечуткими – не имевшими досуга – руками, с длинным туловом, опущенным животом, мешок с болезнями и заразами. Неопрятный, запустившийся, болеющий от всего и всем, от всего отмахивающийся. С него пошло – что даже царица Лопухина, которой одно бы средство было – детей поболее народить, одного головастого и хлипкого – тип отца слаб, слабых и родит, и оставила. Девка Марта, Екатерина Первая, засучив крахмальные рукава, с неревнивостью профессионалки, с умением работать в команде на общий котел, без щепетильности законных жен – тоже наследниками не обеспечила. Победила ее Авдотья. Последняя русская царица – последним и внук ее был Романов. Пуст, по ее слову, город Петров не стал, а род Петров прекратился. Дочь Анна уже вторыми только родами умерла, Елизавета бездетна, Анна Иоанновна, племянница, тоже бездетна и уж законом была запечатана, Екатерина Великая – какого сомнительного престолонаследника завела – и ничего не смогла больше. Петру бы мокрые моржовые усы – и был бы буревестником настоящей революционной переломки России. Пушкин революций не любил, не ждал. Пушкин – совсем не то, Пушкин был древней, царственнее. И дети у него рождались по-царски – что ни год-полтора. И белая царица при нем трудолюбива, с чревом хоть утомленным, но восприимчивым, безотказным. Неужели бездетные писатели, пусть гении, никогда не задумались о простом телесном уроке, о теплой старческой утехе – потетешкать свое семя? По крайней мере эту заботу Наталья с него сняла, ум свободен, чувства – в деле, детей любил.

МАСКА: Петр и Пушкин, пыточники, были жестоки. Император, для разнообразия трудов, слушал стоны на правеже назначенных изменников, Пушкин ездил на пожары – ничего уморительней кошек, мечущихся по крышам, не видал. Петр создал эту страну, Пушкин принес ей речи дар.