Прежде всего глаза — бегающие и несчастные, словно у провинившейся собаки.

Волосы, обычно лежавшие аккуратными волнистыми прядями, сегодня походили на тщательно расчесанную копну. Золотистый цвет побледнел и приобрел ломкость, свойственную и глазам.

И, наконец, губы. Они предательски подрагивали, а под нижней отчетливо виднелся тускло–багровый отпечаток — след куснувших нежную кожу зубов.

Ангел с трудом заставил себя отвести глаза от этого отпечатка. Кадык на его шее судорожно дернулся. Елена видела это непроизвольное движение и догадалась, о чем думает ангел. Повернувшись к ухмыляющемуся Отцу Ворду, девушка резко приказала:

— Святой Отец, оставьте нас.

— Как так? — попытался возмутиться Ворд.

— Ты не понял меня, священник?! — угрожающе процедила Елена. В ее тоне отчетливо звучали властные нотки, и священник спасовал перед ними.

— Хорошо, дочь моя, — пробормотал он. — Но я буду за дверью.

Елена смерила Святого Отца презрительным взглядом.

— Вон!

Лицо Отца Ворда передернулось. Он хотел что–то сказать, но не осмелился. Одарив Елену и юношу долгим многозначительным взглядом, священник вышел, оставив дверь чуточку приоткрытой.

Но Елену мало волновало, что Отец Ворд может подсматривать за ней. Оказавшись наедине с ангелом, девушка бросилась к нему и прижалась щекой к изуродованной багровыми шрамами груди.

— Господи, за что они тебя так!

Ангел промолчал, во взоре его было отчуждение. Глотая слезы, Елена извлекла платок и отерла им запекшуюся на лице юноши кровь.

— Господи! — вновь прошептала она.

И тогда ангел нашел в себе силы улыбнуться.

— Не упоминай имя Его всуе!

— Да–да, конечно! — Елена непонятно чему обрадовалась. — Ты жив, и это главное. Я спасу тебя.

— От чего?

— Они собираются объявить тебя бесом и сжечь на костре.

— Они не осмелятся.

— Теперь, да. Я добилась того, чтобы тебя освободили.

— Тебе это дорого обошлось! — с грустной улыбкой заметил ангел.

— Ничего, пустяки… — быстро проговорила Елена и, подняв глаза, осеклась, встретив внимательный взгляд ангела. В нем было не сочувствие, нет — невероятная брезгливость. Елена вздрогнула, почувствовав всю силу отвращения, нисходящего на нее от ангела.

— Но я должна была! Иначе они б убили тебя! И ты никогда б не увидел неба!

— А теперь?

— А теперь ты спасен! Священник отпустит тебя, и ты уйдешь из города.

— Меня ждет позорный столб, — рассудительно сказал ангел.

— Откуда ты знаешь?

— Я прочел это в твоих глазах.

Елена потупила взор.

— Любимый, — сказала она после небольшой заминки, и голос ее звучал буднично. — Ведь это не так уж страшно. Они вымажут тебя грязью, но ведь за городом есть река. Ты отмоешься и взлетишь в небо.

— А ты не подумала, нужно ли мне после этого небо?

Девушка возмущенно фыркнула.

— Ну, знаешь ли! Я пожертвовала ради тебя самым дорогим, что у меня было!

Ангел качнул головой.

— Ты пожертвовала самым дорогим, что было у меня. Когда–то давно я потерял Господа, сегодня я потерял любимую, а завтра потеряю небо. Ты спасала меня от огня. Но что есть огонь, который жжет тело, в сравнении с огнем, язвящим душу? Ты предала меня.

— Глупец! — Маленькая ручка злобно хлестнула распятого по щеке. — Глупец! Они сожгли б тебя, а завтра пришли бы за мной. Ты этого хочешь?

— Кто знает, что будет завтра. И кто знает, что будет через месяц? Время властвует над нами.

— Не кощунствуй! — строго приказала Елена, и ангел отчетливо различил в этих словах отзвуки голоса священника. — Он уже проклял тебя, а я не желаю, слышишь, не желаю быть проклятой! Надеюсь, ты будешь счастлив.

— Надеюсь, ты тоже, — эхом откликнулся ангел.

— Я приду посмотреть на тебя завтра.

И вновь прозвучало почти эхом:

— Я приду посмотреть на тебя через месяц.

— Глупец!

Толпа торжествовала. Ей дарили зрелище, роскошное зрелище! Зрелище унижения одиночки, возвышающее толпу до вершин горделивости.

— Это он! — кричали кухарки. — Говорят, он осмелился летать!

— Точно, — соглашались мясники. — Этот мерзавец парил на двух штуках, что прикреплены у него за спиной.

— Какой он отвратительный!

— Еще бы!

— Какой он жалкий!

— А каким он еще будет!

— Он осмелился стать птицей!

— Нет, он хотел быть Богом!

— Отец Ворд вернул его на землю!

— Слава Святому Отцу!

Мясники поднимали вверх кружки с пивом и жирно щупали радостно взвизгивающих кухарок. Отец Ворд благожелательно улыбался толпе.

— Святой Отец, гляди, чтоб бес не удрал в преисподнюю!

— Не удерет! — бормотал Отец Ворд.

Он и сам подумал об этом еще ночью. Бес мог сбежать, взвиться в небо. Святой Отец вызвал палача и велел тому перебить бесу крылья. Палач исполнил приказание в точности, и теперь за спиною истерзанного юноши беспомощными тряпками болтались два потерявших блеск обрубка.

— Слава Отцу Ворду!

— Слава Господу нашему! — бормотал Отец Ворд.

Толпе было радостно. Ведь сквозь нее волокли того, кто осмелился не быть толпой. Он рискнул взвиться в небо, вместо того, чтобы месить зловонную грязь запруженных отбросами мостовых. Он осмелился уподобиться птице, вместо того, чтоб походить на бесхвостых обезьян, которые веселят толпу в балаганах. Он осмелился распрямить спину и взмыть к солнцу, вместо того, чтоб, согнув колени, вознести душу к Господу. Он был:

— Отъявленный мерзавец!

Толпа ухала, бесновалась и брызгала слюною, празднуя свою победу.

Она бросала огрызки, и кости, и гнилые овощи, а ражие мясники щедро плескали в истерзанное лицо юноши недопитое пиво из глиняных кружек.

— Освежись, бес! На костре будет жарковато!

Толпа ликовала, а она улыбалась.

Елена не могла не улыбаться, ведь за ней следили внимательные глаза Отца Ворда, чьей законной супругой ей предстояло стать сразу же после позорной расправы. Прильнув изящной головкой к плечу священника, она тихо прошептала:

— Ведь правда, ему ничего не будет?

— Правда, дочь моя, — так же тихо говорил священник. — Времена костров прошли. Наш век гуманен.

— Хорошо.

Елене было хорошо. Толпа обнимала ее ласковым, похотливым взглядом, и уже не хотелось думать об этом несчастном оборванце, чьи волосы спутаны и нечесаны, а некогда белое тело покрыто слоем грязи и отвратительными рубцами. Правда, у него остались прекрасные голубые глаза, но разве черное хуже голубого? Ведь это тоже небо, только ночное.

Елена закрыла глаза и ни о чем не думала.

Ей было хорошо в толпе, ведь она была рождена толпой.

Бил колокол. Звонко и торжественно.

Радостно матерились мясники.

Взвизгивали кухарки.

Посреди площади ждал столб, обложенный сырыми поленьями.

У столба стоял палач в красной рубахе и уродливокомичном красном колпаке. Палач игриво посвистывал кнутом. Глядя на этот кнут, толпа веселилась еще более.

— Поддай этому парню! — кричали ражие мясники.

— Выбей из него дурь! — вторили кухарки.

— Врежь как следует! — орала безликая, словно толпа, Луиза.

— Я думаю, это пойдет ему на пользу, дочь моя! — тихонько прошептал Отец Ворд.

— Ты прав, любимый, — кротко согласилась Елена.

Его уже возвели на помост, и кузнец готовился соединить штифтами оковы и врезанные в позорный столб кольца. Священник и девушка стали рядом.

— Покайся, сын мой, и Господь пощадит тебя! — проблеял священник.

— Покайся, и тебя отпустят. Ну, что тебе стоит? — тихо шепнула девушка.

Юноша посмотрел на стоящую рука об руку пару и вдруг улыбнулся. Радостно и весело. Словно оковы не тяготили его, а огненные рубцы не жгли кожу.

Толпа разразилась негодующим ревом, а священник и девушка одинаково раздраженно поджали губы — они сделали все, что могли, и они были не из тех, кто собирается сделать лучше.

Кузнец приготовил штифт, палач раскрутил над головой кнут и…