Вскоре Успенский стал больше интересоваться снами. «Возможно, самые интересные первые впечатления моей жизни пришли из мира снов», – писал он позднее. Но в отличие от Данна, он не связывал спящий разум с опытом ясновидения. Для него ощущение дежа вю было связано с идеей «вечного повторения», странной верой, которую он позднее нашел у философа Ницше и других авторов. Эта идея такова: мы живем свои жизни снова и снова, совершенно одинаково, в бесконечной последовательности повторов. Это ощущение разделяла его сестра, с которой он был очень близок. Он рассказывает, как они сидели у окна детской и предсказывали, что сделают люди, проходящие по улице. Обычно эти предсказания оказывались точны. Но брат с сестрой никогда не рассказывали этого взрослым, потому что те им бы просто не поверили. Успенский считал, что в ранние годы дети гораздо больше открыты чудесному, и, только начав подражать окружающим взрослым, они теряют с ним связь. Успенский явно принадлежал к той небольшой группе людей, которые намерены не потерять эту чувствительность, и для него она проявлялась в настойчивом, практически болезненном ощущении тайны времени.
Но против него работали немалые силы. Другим общим развлечением брата и сестры было чтение необычной детской книжки «Очевидные нелепицы», в которой были нарисованы странные картинки: например, человек, несущий на спине лошадь, или телега с квадратными колесами. Для наделенных даром предвидения детей самым странным было то, что картинки совсем не казались им нелепыми. «Я не мог понять, что в них нелепого, – писал Успенский. – Они выглядели в точности как все обычные вещи в жизни». С возрастом Успенский «все больше и больше убеждался в том, что вся жизнь состоит из очевидных нелепиц». Позднейший опыт, по его словам, «только укрепил меня в этом убеждении»[9].
К восьми годам Успенский развил страсть к естественным наукам. Все в животной и растительной жизни его завораживало. Его жажду знаний не могли удовлетворить банальные школы, которые он был вынужден посещать. Как и многие другие блестящие, но быстро впадающие в скуку дети, Успенский находил школу неинтересной. Но пока его одноклассники, тоже скучающие, но не такие блестящие, развлекали себя на уроках латыни запрещенными романами Дюма и других романтических авторов, Успенский читал учебник по физике. Пока его товарищи мечтали о приключениях или предавались фантазиям о соседской девочке, Успенский «с жадностью и энтузиазмом», охваченный «восторгом» и «ужасом», преклонялся перед открывавшимися ему тайнами. Читая главу о рычагах, он обнаружил, что вокруг него «рушатся стены, и открываются горизонты, бесконечно далекие и невероятно прекрасные»[10]. Впервые в жизни его мир вырвался из хаоса. Его юный ум начал находить связи между разрозненными событиями опыта, соединять, упорядочивать, объединять и представлять результат сознанию как «упорядоченное гармоничное целое»[11].
Это архетипичная привлекательность науки – поразительное воздействие на впечатлительный ум его собственной способности понимать свой опыт. Это демонстрирует, что, в сущности, Успенский не был мистиком, как его часто называли, он не был даже оккультистом. Отстраненность его поздних лет порождается философским влечением к истине и порядку за пределами личного, за пределами себя – к тому, что, как определяет Иван Осокин в конце романа Успенского, будет существовать, «даже если меня не будет». Некоторые находят величайшее счастье в объективном, в том, что не имеет непосредственной связи с их личным опытом. Успенский был одним из таких людей, и его раннее знакомство с освобождающим видением науки стало также первым знакомством с широким миром за пределами его самого, миром смысла и порядка.
Но никто, даже Успенский, не может быть совершенно бесстрастен. И десятилетний мальчик, даже впервые познавший поразительную Вселенную за пределами себя самого, должен разбираться со многими личными вопросами. В случае Успенского хаос был сильнее обычного – не только в мире, но и в собственной жизни.
Прежде чем Петр дожил до четвертого дня рождения, его отец умер. Вскоре после этого, когда он жил с бабушкой на улице Пименовская, умер и дед. В итоге Петр оказался единственным мужчиной в семье, и нет сомнений, что мать возлагала большие надежды на необычайно одаренного сына. Потеря двух сильных и влиятельных отцовских фигур могла предрасположить Успенского к дальнейшим событиям.
В других обстоятельствах, учитывая статус его семьи в среде интеллигенции, можно было бы возлагать большие надежды на будущую карьеру Петра. Но личная травма и трагедия были не единственным факторами. Святая Русь, в которой рос Успенский, представляла собой общество, близящееся к катастрофе.
Россия конца XIX века, подобно ее будущему противнику, Австро-Венгерской империи, была старым и могущественным гигантом, шатающимся под собственным весом и вошедшим в период плохого управления и халатности, которые приведут к Великой Октябрьской революции 1917 года. В год рождения Успенского среди либеральной интеллигенции распространялся призыв о конституции. Другие, более экстремистские группировки, такие как тайное политическое общество «Народная воля», открыто поддерживали террор и революцию как методы свержения трехсотлетнего режима Романовых. Прямо перед третьим днем рождения Успенского бомбист-анархист взорвал царя Александра II. Его преемник Александр III, который правил тринадцать лет, попытался пресечь мятежи с помощью репрессий и политики «нулевой терпимости»[12], но через тринадцать лет умер, истощенный собственными усилиями. Николай II, последний царь, имя которого, как и его жены Александры, навсегда будет связано с загадочным «святым грешником» Распутиным, был добрым и бессильным мечтателем, абсолютно неподходящим для улаживания критических ситуаций. Он попытался достичь компромисса между своей нереалистичной верой в абсолютное правление и народными требованиями конституции. Но действовал он слишком мало и слишком поздно, и радикальные перемены было уже не остановить.
На этом фоне Успенский начал сомневаться в авторитетах. Не в политических – он был еще мальчиком и в любом случае испытывал мало симпатии к революционным группировкам, которые составляли молодежную культуру того времени. (Позднее он говорил о политических сборищах, где все только «говорили и говорили».) Авторитеты, против которых взбунтовался Успенский, были из сферы науки, которую он лишь недавно открыл. После начального энтузиазма он со временем понял, что видение «горизонтов бесконечно далеких и невероятно прекрасных», которое произвело на него такое впечатление, имеет мало отношения к тяжеловесному консерватизму профессиональных ученых. «Повсюду были глухие стены», – сказал он и вскоре начал стучаться о них головой. Ученые, говорил он, убивают науку, как священники убивают религию. Успенский стал «крайне анархически настроен». Это не значит, что он стал метать бомбы. Как и многие творческие мыслители, Успенский испытывал глубокое доверие и уверенность в собственных прозрениях и склонен был предпочитать их официальным, признанным мнениям. Ментально, морально и эмоционально он достигал зрелости во время, которое поощряло такого рода независимость.
Он поклялся никогда не принимать никакие академические звания. «Я испытывал особенное недоверие ко всем формам академической науки, – писал он, – и принял твердое решение никогда не сдавать никаких экзаменов и не принимать никаких званий»[13]. Учитывая то, что мы знаем о школьных днях Успенского, это неприятно попахивает зеленым виноградом. Из «Странной жизни Ивана Осокина» (хотя Успенский это и отрицал, но книга явно автобиографическая) можно сделать вывод, что Успенский, при всей своей одаренности, вовсе не был образцовым учеником. По крайней мере один из его близких друзей позднее утверждал, что именно нехватка точного академического образования сделала Успенского открытым влиянию Гурджиева. Борис Муравьев, который познакомился с Успенским в Константинополе в 1920 году, отмечал, что Успенский «не защищен внутренне той драгоценной броней, которую представляет собой научный метод». Это оставило его «открытым внешним влияниям»[14]. Возможно. Но самого Успенского, видимо, не беспокоило то, что он оставил школу. Вскоре после этого он открыл для себя работы Ницше; позднее стал вольнослушателем Московского университета, дополняя прочитанное разнообразными лекциями. Читатели, которые впервые брались за работы Успенского, ожидая найти мистика, вместо этого с удивлением обнаруживали философический требовательный разум. Также их могло удивить и то, что великолепный метафизик вечного повторения и четвертого измерения был своего рода малолетним правонарушителем.
