Рахманинов. Федя, не стоит пить.
Шаляпин. Молчи, татарская морда! Я умру миллионером! Я уже миллионер! Они меня не поставят в иконостас к своим святым! Не-ет! Погодят. Революция! Какая же это революция? Это бунт рабов! Я попою еще лет десять. В Скандинавии озеро куплю и рыбу буду ловить. А они там… (Он не договаривает.)
Марина возвращается за остатками посуды. Шаляпин, допив вино, берется за бутылку коньяка. Останавливает входящую Марину.
Шаляпин. Марина, а чего у них поют?
Марина. Да всякое.
Шаляпин (нарочито противным голосом).
Россия ты, Россия,
Советска сторона…
Жена моя Маланья
Глядит туда-сюда.
Связалась с комиссаром,
Дитя мне родила…
(Засмеялся.) Что, хороша песня?
Марина. Есть и другие, получше.
Шаляпин. У большевиков?
Марина (пожав плечами). У людей.
Рахманинов и Шаляпин смотрят на нее, Мазырин по-прежнему читает газету. Марина набирает в грудь воздух и чистым полным голосом запевает.
Марина.
Мы на лодочке катались
Золотисто-золотой,
Не гребли, а целовались,
Не качай, брат, головой…
Рахманинов и Шаляпин слушают. Мазырин, уронив газету на колени, с изумлением смотрит на поющую Марину.
Марина (продолжает петь).
В бору, говорят,
В лесу, говорят,
Растет, говорят, сосенка.
Понравилась мне, молодцу,
Хорошая девчонка!..
Шаляпин. Что такое, почему не знал?
Марина пожимает плечами и исчезает в дверях.
Шаляпин (напевает рассеянно).
Мы на лодочке катались
Золотисто-золотой…
(Голос его пресекается.)
Рахманинов сосредоточенно вставляет сигарету в мундштук. Губы его дрожат. Мазырин глядит в сад, где на лужайке молодые люди с веселыми криками играют в футбол.
Шаляпин. Да… Детей жалко. Они так и не узнают России. Детей я люблю…
И Шаляпин вдруг, наклонив голову и закрыв лицо руками, рыдает.
268. (Съемка в помещении.) СЕНАР. СПАЛЬНЯ МАРИНЫ. НОЧЬ.
Марина в своей спальне принимает лекарство — чуть не целую горсть таблеток. Запивает водой. Подходит, к зеркалу и разглядывает свое осунувшееся от усталости лицо. Трогает заострившиеся скулы, приподнимает поредевшие волосы. Грустно усмехается. Она подходит к окну и смотрит на уснувший парк, на поблескивающее сквозь заросли озеро, но, похоже, видит не все это, а какой-то иной образ, занимающий ее душу…
269. (Натурная съемка.) МОСКВА. ВЕСНА. ВЕЧЕР.
К обшарпанному подъезду дома, где жили Рахманиновы, подходит пожилой человек в картузе и затертой кожанке. Это Иван. Заходит внутрь.
270. (Съемка в помещении.) ЛЕСТНИЧНАЯ ПЛОЩАДКА.
Иван поднимается по лестнице, звонит у знакомой двери. Никто не отзывается. Иван терпеливо звонит, потом стучится, наконец, в бешенстве колотит сапогом в дверь. Открывается соседняя дверь, на площадку выходит знакомый нам председатель дворовой самообороны. Ныне он член домкома, фамилия его Ковшов.
Ковшов. Вам кого, товарищ?
Иван. Сам знаю кого.
Ковшов. Я бы тоже хотел знать, как член домкома, сосед и лицо, которому доверены ключи.
Иван. Какие тебе ключи доверены?
Ковшов. От квартиры. Марина Петровна, уезжая, оставила мне ключи.
Иван. Куда она уехала, мать твою! Ее не сдвинешь с ихнего барахла!
Ковшов. Она уехала в Швейцарию.
Иван (растерянно). А далеко это?..
Ковшов. За углом. Сперва по Большой Дмитровке, затем на Варшавское шоссе, не больше трех с половиной тысяч километров.
Иван. Смеешься? А мне не до смеха. Я Маринин муж. Нешто не помнишь меня, я к ней приходил?
Ковшов. Вот не знал, что Марина Петровна замужем.
Иван. Мы гражданским браком. По-революционному. Вот партбилет.
Ковшов. Он мне без надобности. Я беспартийный.
Иван. Будь другом, пусти меня в квартиру. Может, я письмо какое найду с адресом.
Ковшов без слова вынимает связку ключей и отмыкает многочисленные запоры, какими Марина оборонила жилье Рахманиновых. Они входят в пустую квартиру.
271. (Съемка в помещении.) КВАРТИРА РАХМАНИНОВЫХ. ПРОДОЛЖЕНИЕ ЭПИЗОДА.
Ковшов зажигает свет.
С ДВИЖЕНИЯ.
Иван идет по квартире, оставленной Мариной в строгом порядке. Ковшов следует за ним в отдалении. Иван трогает книги, журналы, заглядывает в ящики столов, шарит в буфете и находит в конце концов искомое: связку писем, перевязанных резинкой. Он берет верхнее письмо, обратный адрес написан не по-русски.
Иван. Не по-нашему написано.
Ковшов. Это по-немецки. Я тебе переведу.
Иван. Ты что, немецкий знаешь?
Ковшов. Маленько. Я у Эйнема работал, на кондитерской фабрике. Он сам из немцев и много немчуры при себе держал.
Ковшов берет конверт, достает из кармана карандаш и, помусолив его, пишет адрес. Иван заглядывает в Маринин чуланчик.
272. (Съемка в помещении.) КВАРТИРА РАХМАНИНОВЫХ. КОМНАТА МАРИНЫ. ПРОДОЛЖЕНИЕ ЭПИЗОДА.
Иван трогает Маринины вещи, прижимает к небритой щеке кофточку, перебирает платья, косынки, прижимается лицом к подушке, хранящей запах ее волос, рассматривает карточки на маленьком столике, обнаруживает собственное изображение. Видит фотографию Рахманинова, поворачивает ее лицом к стене.
Голос Ковшова. Держи адрес…
273. (Съемка в помещении.) КВАРТИРА РАХМАНИНОВЫХ. ПРОДОЛЖЕНИЕ ЭПИЗОДА.
Иван читает адрес.
Иван. Теперь понятно. Меня Иваном звать, а тебя?
Ковшов. Григорием.
Иван. Давай, Гриша, плеснем на сердце.
Они проходят на кухню.
274. (Съемка в помещении.) КУХНЯ. ПРОДОЛЖЕНИЕ ЭПИЗОДА.
Иван достает из кармана бутылку самогона, кусок сала. Берет стаканы, наливает.
Иван. За что выпьем?
Ковшов. За временное отступление от коммунизма. Чтоб подольше длилось.
Иван. Я за это пить не стану. Ты не знаешь, Гриша, как трудно сейчас в деревне. Кулаки всю силу взяли. А бедняцкий элемент обратно в кабале.
Ковшов. Меньше бы пили. Кто работать горазд, тому жизнь сейчас светит.
Иван. У тебя, Гриша, нет классового подхода. Ладно, не будем ссориться. Давай выпьем каждый за свое.
Они пьют. Иван достает из кармана листок бумаги.
Иван. Послушай, Гриша, стихи. И если дерьмо, скажи честно:
При знаме, если умирать,
Стоять я буду, не робея.
И, дух последний испуская,
Образ Марины обнимать.
Ковшов. Это чьи? Демьяна Бедного?
Иван (потупившись). Мои. Дошел до точки.
Ковшов. Дашь переписать слова? Если женщина получит такое и не заплачет сердцем, значит, она чурка.
Иван (растроганно). Спасибо, Гриша.
275. МОНТАЖ ХРОНИКИ.
Мы видим кадры любительского кино, снятого в семье Рахманиновых, перемежающиеся с кадрами кинохроники конца 20-х годов. Нелепо смонтированная, иногда не в фокусе, хроника семьи перебивается летописью века… Борис и Федор Шаляпины с уморительными рожами выползают из кустов. Камера дрожит, опрокидывается в небо. А вот — вся семья Рахманиновых за столом, на террасе Сенара Шаляпин величественно и грациозно кланяется. Выходит из кадра. И тут же в кадр входит прямой, как жердь, Рахманинов, неуклюже кланяется. К нему подбегает Шаляпин, показывает, как надо кланяться артистически. Рахманинов, не меняя выражения лица, механически повторяет поклоны… И вдруг — немецкая хроника конца 20-х годов: безработица, инвалиды войны, демонстрация с портретами Ленина… Ирина в свадебном платье в окружении семьи. А вот она уже беременная. И вот уже Ирина держит дитя в кружевном конверте. Рядом с ней счастливый Рахманинов… Ожесточенно жестикулирующий Муссолини на балконе… Демонстрация с портретами Сталина… Первые еврейские погромы в Германии. Зарождение нацизма… И снова — любительское кино в Сенаре. Внучка Софья — уже двухлетняя — держит теннисную ракетку выше своего роста. Рядом с ней присел дедушка. А вот вся семья играет в жмурки. Среди них — Шаляпин и постаревший, поседевший Зилоти.