Баба-Мора была оскорблена до глубины души. Значит, лопухи для Трумма важнее, чем она! Глотая слезы, Баба-Мора надула воздушный шар и поднялась в воздух. У нее не было никакой охоты заниматься колдовскими делами. Она не замечала направления и силы ветра. И ветер нес ее куда хотел. Баба-Мора не замечала вообще ничего, только время от времени она кричала в морской простор о своей обиде.

Шар долго летел над водой. Ветер затащил Бабу-Мору в тяжелые дождевые облака, и она вымокла до нитки.

— Пусть я простужусь, пусть у меня будет воспаление легких, — обиженно бубнила она. — Вот тогда Трумм увидит.

Неожиданно вокруг засверкали яркие молнии. Воздух задрожал от ударов грома.

— До чего же славная гроза! — завопила Баба-Мора, пытаясь перекричать гром. — И поделом Трумму, если меня убьет молнией!

От грозы у Бабы-Моры полегчало на душе. Когда буря утихла, настроение у нее было почти мирное. Она снова стала замечать, где летит. Внизу простирались пустыри, заваленные золой, и горы шлака. Бабе-Море показалось, что от них исходит необъяснимая печаль, созвучная ее душевным мукам.

— Бедная Морушка, — с тоской произнесла она. — На эти мертвые зольные пустоши ты и прилетела, чтобы умереть. Как же бедненький Трумм будет плакать по тебе!

Поодаль длинные трубы выплескивали в ночную темноту свое огненное дыхание.

— Вот и предназначенный тебе костер, — сказала Баба-Мора и направила шар в сторону труб.

Она зацепилась за самую высокую трубу. Из нее валил ядовитый дым, в котором плясали огненные искры. Время от времени в воздух взвивались алые языки пламени.

Баба-Мора в последний раз набрала в легкие воздуха и крикнула:

— Прощай, мой Трумм!

Затем сунула голову в густой смертоносный дым. Вскоре она почувствовала, что ей нечем дышать. Она вытащила голову из трубы и еще раз вдохнула свежего воздуха. Ее волосы обуглились и потрескивали. Веревки, которыми она была привязана к воздушному шару, перегорели, из шара со свистом вышел воздух, а пустая оболочка свалилась в бездну. Баба-Мора, зацепившись платьем за острые края трубы, повисла в воздухе.

— Бедная Морушка, — сказала она. — Если бы Трумм тебя увидел сейчас, он бросил бы рисовать свои лопухи.

Из трубы вырвался новый язык пламени и обдал ее нестерпимым жаром. Одежда занялась огнем. Дым поглотил Бабу-Мору, жизнь была готова покинуть ее в любую секунду. Баба-Мора переползла через край трубы, чтобы кинуться в напиравший снизу ядовитый дым.

— Вот и пришел твой конец, Морушка! — воскликнула она. — И как только Трумм сумеет все это пережить!

От горя из глаз Бабы-Моры покатились крупные слезы. Ее сердце смягчилось, обида стала отступать. Но она уже висела внутри трубы и могла в любое мгновение сорваться в огненную бездну. Сознание помутилось. Бабу-Мору охватили жуткая усталость и слабость.

— Так и впрямь можно изжариться, — прохрипела она. — И никто никогда не узнает, куда ты подевалась. Ох, мой бедненький Трумм, не могу же я уйти от тебя таким образом! И чего только меня понесло в эту трубу!

Баба-Мора хотела было поубавить пламя и отогнать дым, но ее безвольные губы отказывались повиноваться, и она смогла пробормотать только какие-то ничего не значащие пустые слова. Волшебная сила покинула Бабу-Мору. Огонь и дым ей не подчинялись, только плотнее окутывали ее.

— Невозможно, чтобы жизнь прекратилась! — прошептала изумленная Баба-Мора. — Такого не может быть.

Почти бессознательно она стала выбираться из трубы. Теперь это было не так-то просто, потому что ноги и руки ее ослабели, голова кружилась, а сердце готово было вот-вот остановиться. Легкие были полны ядовитых газов, все тело покрылось ожогами. Но Баба-Мора была очень живучей. Ее руки нащупали раскаленную лесенку, встроенную в трубу. И по этой лесенке она еле-еле, с огромнейшим трудом, выкарабкалась наверх. Лесенка шла и по наружной стороне трубы. Баба-Мора, теперь уже ничего не соображая, шажок за шажком, стала спускаться вниз. Порой она теряла сознание, но ее цепкие пальцы впивались в скобы, как птичьи лапы, и она не падала. Лишь у самой земли ее руки разжались, и она замертво свалилась на кучу золы.

На следующее утро Трумм и не заметил, что Бабы-Моры нет. Потому что с первыми лучами солнца он тайком прокрался с карандашами и бумагой к грядке с лопухами. И просидел там дотемна, вдохновенно и без всяких помех выписывая каждый стебелек, каждый листик, каждый черенок и каждую прожилку. Только когда стемнело, он собрал свои рисовальные принадлежности и пошел домой.

На море поднялся ветер. Дверь дома хлопала под его порывами так громко, что было слышно даже в лесу.

«Куда это Эмелина запропастилась, что и дверь не может закрыть?» — подумал капитан. От голода у него урчало в животе, и Трумм уже издали стал принюхиваться, не пахнет ли обедом. Однако дым над трубой не вился, свет в окнах не горел. С тревожным криком пролетела чайка. Трумм, недоумевая, вошел в дом. Там было пусто и холодно, как в погребе.

Только теперь, будто сквозь туман, Трумму припомнилось, как Баба-Мора грозилась уйти насовсем.

В растерянности Трумм развел огонь, поставил вариться суп. Он поел сам и предложил чайке. Но чайка от еды отказалась, только жалобно кричала.

А ветер на море все крепчал. На душе у капитана становилось все тревожнее. Он думал о Бабе-Море, попавшей в бурю, о всех кораблях в бушующем море. В конце концов он надел свой теплый шерстяной свитер и отправился на берег. Надо было разжечь костер, чтобы Баба-Мора нашла путь к дому и чтобы случайные корабли заметили сушу и не налетели на камни.

Буря бушевала всю ночь, следующий день и еще одну ночь. Обе эти ночи капитан провел на берегу, и все это время он жег большой костер.

Только на следующее утро в утихшем море что-то показалось. Это была небольшая потрепанная штормом яхта. Ветер гнал ее к острову. Два паренька — один бородатый, другой долговязый — пытались провести суденышко меж камней к берегу.

Когда яхта ткнулась носом в песок, капитан увидел, что в ней лежит девочка с волосами цвета спелого ореха. Глаза у нее были закрыты, а лицо белее снега. Рядом валялось несколько гитар, залитых водой.

— Шторм измотал нашу сестренку, — сказал бородатый, — а яхта наскочила на камни и получила пробоину. Не приютишь ли ты нас, пока наша сестра поправится и мы починим яхту, чтобы плыть дальше?

— Что за вопрос, — ответил Трумм и помог перенести девочку к костру. Парни вылили воду из инструментов и озабоченно постучали по размокшим корпусам. Дерево глухо отозвалось в ответ.

— Можно ли будет теперь на них играть? — удрученно произнес долговязый.

Капитан потрогал закоченевшую руку девочки, коснулся ее лба.

— Вашу сестренку надо скорее перенести в тепло, — сказал он парням. — Идемте.

Дома Трумм уложил девочку, накрыл ее одеялом и приготовил отвар шиповника. Девочка не могла даже глотка сделать. Зато парни от чая согрелись. А когда они съели еще и позавчерашний суп Трумма, они совсем сомлели и свалились тут же, у очага, даже не отцепив размокшие гитары. Трумм осторожно взял инструменты и отнес их во двор сушиться. Затем стал приводить в чувство девочку.

Если бы Баба-Мора была дома! Без нее Трумм был совсем беспомощным. Капитан отыскал рукопись Мориной книги и принялся ее изучать. Поскольку Баба-Мора не продвинулась дальше паров, Трумм решил приготовить целебный пар. Сомневаясь, тот ли он выбрал рецепт, капитан стал искать нужные травы. От усердия он весь взмок. Ведь и он устал до смерти, пока поддерживал костер и ждал Бабу-Мору. Но сейчас не время было отдыхать.

Наконец травы оказались в котле. Теперь следовало довести воду до кипения и наполнить паром комнату. Трумм слегка опасался, получится ли нужный пар, но ведь бедняжке следовало как-то помочь.

Когда Трумм вдохнул пар, он сразу почувствовал себя легко и беззаботно, точно пташка небесная. Ни до чего ему больше не было дела — ни до Бабы-Моры, ни до этих ребят, потерпевших крушение. Да и вся эта история начала веселить его. Посмеиваясь, капитан уселся на пол у очага и с неподдельным интересом стал ждать, что будет дальше. А пар все поднимался над котлом и вскоре дополз до девочки.