Есть у меня две кузины. Одна со стороны отца, она живет в Израиле, и зовут ее Даниела, а другая, со стороны мамы, живет в двадцати минутах езды автомобилем ROR на север от Парижа, и зовут ее Даниель. Обе немного старше меня. Даниела — дочь брата моего отца — старше меня на пять лет, а Даниель — дочка маминой сестры — года на три-четыре.

Даниела — блондинка. Даниель — шатенка. Даниела целых четыре года изучала историю и латинский язык в Тель-Авивском университете, ее латинский был просто супер! Так она частенько сиживала на третьем этаже своего дома на улице Иуды Макавея и усердно штудировала какого-то там Катамантелойдеса.

Даниель учила английский в университете в Париже. Я помню, как однажды ехала с ней в метро, и она показала мне какое-то место с массой деревьев и сказала: «Здесь я учусь», и мы там еще потусовались, и говорили «Здрасьте!» каким-то студентам, и она всем сообщала: «Познакомьтесь, это моя кузина из Израиля».

Я многим обязана Даниель. У нее было невиданное терпение и такая радость жизни, какую встретишь не каждый день. Мы бродили по самым разным местам — леса, музеи, кафе. Она старалась, чтобы мне не было скучно, да и ей самой это было в кайф. Бывало, мы вставали утром, и она спрашивала меня:: «Ну, что делаем сегодня?»

Сейчас Даниель замужем, у нее двое детей, у нее воистину каторжная работа, и она не слишком-то рвется видеться со мной. «У меня нет времени, ты же знаешь, как это», — говорит она мне, когда я гощу у нее.

Даниела, кузина с другой стороны, живет в Рамат-Авиве Гимель, и пользуется услугами, поступающими со всех сторон. У нее есть домработница, и няня, и мама тоже ей помогает, и, тем не менее, примириться с действительностью она не может.

В одном из телефонных разговоров с Даниелой, моей кузиной со стороны отца, я сказала ей: «Даниела, тебе уже сорок, ты обязана принимать реальность». Она ответила мне: «Я не могу. Ты что, не понимаешь, что я не могу, не в состоянии».

Ну, я тоже не бог весть, какая умелица принимать вещи такими, как они есть, однако же, я вздохнула, и разговор закончился через минуту-другую после обмена парочкой банальностей.

У Даниель, хоть я и не видела ее больше десяти лет, с действительностью было все в порядке. В полном порядке. Она открыла дверь дома своего и сказала ей: «Проходи!» Она усадила ее в салоне, сказала ей: «Видишь, это все твое», — и отправилась готовить кофе на двоих. Она не знала, сколько сахару кладет действительность в кофе, и положила ей две ложечки, ибо это показалось ей разумным.

В апреле 95-го я скоропостижно посетила Францию. Я проезжала в машине рядом с домом Даниель, и мне сказали: «Ты видишь? Ты видишь велосипед на балконе? Здесь живет Даниель, это велосипед ее сына». Это была коричневая башня, облупленная, 15-этажная, в неизбывно эмигрантском районе. На третьем этаже помещался велосипед ее сына. Я не видела ни ее, ни сына, зато повидала велосипед. Я знаю только, что ее муж зациклился на своей мамочке, и что она втянута в сумасшедший забег, цель которого дожить до зарплаты, успеть отвести детей в садик, успеть забрать их, и при этом еще успеть понравиться действительности.

Даниель и Даниела, Даниела и Даниель. Обеих я люблю, и обеим я не в силах помочь. Будучи пребывая их кузиной, мне не удалось воплотить свою кузинность даже наполовину. Может быть, я все эти годы лишь брала у них нечто, но так и не вернула. Даниела, я присвоила твой салат, Даниель, не думаешь ли ты, что, как бы то ни было, у нас есть, что вспомнить?

Однажды мы с Даниелой отправились заглянуть в окошко на первом этаже, к одному мужику, который начал приударять за ней, а Даниела подозревала, что он женат. Мы дошли пешком до его дома в Рамат Гане. Был летний день, пятница, и мы уставились в окно. Вдруг мы увидели его жену, и Даниела сказала: «Я знала, о ком он думает, когда работает». Мы возвращались пешком через пешеходный мост, которого теперь уже нет. Мы шли на расстоянии десяти метров друг от дружки. Я была уставшей и худой, как палка от швабры, и никто не смотрел на меня, и правильно делал, а она была полна этим своим «Я знала». «Даже фамилия на почтовом ящике была придуманной», — кричала ты мне на мосту. — «Это не та фамилия, которую он сказал мне. Я знала, знала!»

Даниель, я знаю, что ты работаешь как каторжник. Мне передавали, что перед выборами вашего президента, когда все колебались справа налево, и наоборот, ты говорила, что у тебя хватает собственных бед. Ты работаешь без передышки, правда? Ты сказала это мне еще тогда, по телефону, девятого мая. Я слышала, что твой дом сияет чистотой, и что ты сама делаешь всю домашнюю работу.

Все в семье думают, что ты заслуживаешь сидеть, подняв ноги кверху, значительно чаще, чем ты позволяешь себе, но, похоже, не очень-то у тебя есть там из чего выбирать. И неизвестно толком, как тебе можно помочь. И все из-за этих дурацких денег. Да еще эти французы, за которыми ты гонишься. Где то, что ты хотела, и где — ты? Хотела спокойно курить в кафе, разговаривать и смеяться, без обязательств перед всеми и вся… и в подходящий момент сказать: «Идем?»

Одна женщина, ну, абсолютно, абсолютно нормальная, женщина в здравом уме — и этим все сказано, публиковала иногда книги, которые расходились тиражом в десятки тысяч, и приносили ей хорошие деньги, что позволяло ей писать еще книги, которые приносили ей хорошие деньги, что позволяло ей… и так далее. Как с экономической, так и с творческой стороны, госпожа писательница входила в круг тех, чьи доходы пребывают в хроническом «плюсе», и это можно было разглядеть на ее лице. Где бы ее ни встречали, у нее была неизменно точеная фигура, стройная походка, она отлично смотрелась в бикини, и смело можно утверждать, что она преуспевала за счет своих книг, продававшихся тиражом в десятки тысяч, что позволяло ей покупать автомобили, — у нее было пять машин, — ну, вот так, за милую душу. Автомобили эти катились себе гладехонько по шоссе, подобно деньгам, также гладко вливавшимся на ее счет в банке. Или подобно тому, как никто и бровью не поводил, когда она подписывала чек. Никто и никогда не просил ее предъявить документы. Все знали, что ее хватит на всё.

Однако, как это часто бывает в кино, не удалось такой царской везухе продлиться до конца ее счастья — здоровья — успехоличной жизни. В одной из поездок в горы, поохотиться на рассказы, случилась авария — у красной машины отказали тормоза, и писательница получила тяжелые ранения, очень тяжелые, почти смертельные. Благодаря своему имени, своим книгам и всему тому, что с этим связано, она, словно раненые из Ливана, была доставлена в больницу в Хайфу вертолетом. Но чем это помогло ей?! Ее прилично раздробило. Лучшие врачи трудились над ней в течение десяти дней, очаровательные родственники ухаживали за ней, непрерывно сменяясь, заботились, чтобы ей перестилали постель, когда это нужно, поставили против нее телевизор, даже пытались думать вместо нее. Однако несчастная писательница действительно была тяжело ранена, она вообще была без сознания. Когда люди приходили просить у нее автограф, они пускали слезу прямо не отходя от кассы, и один врач, доктор Ахайрон, решил отправить ее в Хьюстон, штат Техас, на серию операций, которые спасут ее жизнь, он договорился по телефону с тамошним врачом, чтобы из аэропорта ее доставили вертолетом — прямехонько на операционный стол.

Во время рейса Боинга 747 атмосфера на борту была очень сложной. Бедная писательница даже не чувствовала, как страдают люди. Но они страдали внутри, они почти не разговаривали, только пили кофе и надеялись на лучшее, изо всех сил. Самолет совершил посадку в Хьюстоне, штат Техас, в семь сорок четыре по американскому времени. В аэропорту ждала ее, разумеется, медицинская бригада, вертолет взлетел буквально через пять минут, и она была доставлена прямо в операционную. В течение сложнейшей операции, длившейся 72 часа, хирургам, лучшим из лучших, удалось спасти жизнь писательницы. И когда они вышли к ожидавшей семье, сказали, что, наверное, наверное, несмотря на то, что это всегда может случиться, — наверное, нет. Слезы заструились из глаз любящей семьи, они уж и не чаяли, что получат обратно свою драгоценную.