Поскольку Наташа чувствительна чрезвычайно, конструктивна, умеет подлаживаться, и к тому же женщина, то в скором времени она по поведенческим стереотипам чрезвычайно уподобилась бы своему мерзавцу «мужу» — не потому, что стала бы ему подражать сознательно, а потому, что её бессознательное постепенно бы заковывали в ржавое железо чуждого ей духа (если бы она закрыла глаза, она бы «увидела» свои «цепи» сделанными, возможно, из ржавого железа). Учитывая её искренность, можно заранее предположить, что злой дух проявлялся бы в её поступках, гораздо более ярких, чем у самого Анатоля. Там, где Анатоль, контролируя себя, смог бы ввести в заблуждение окружающих, Наташа обмануть бы не сумела. Близость с Анатолем привела бы её к уровню озлобления ещё большему, чем тот, которого она достигла к моменту похищения — визжа на родных, что она их ненавидит, что они её тоже ненавидят и не могут понять. Индуцированная на Наташу злоба в силу своей абсолютности обратилась бы и на сам источник этой злобы. Это — ссоры. Но противостояние между мужем и женой непременно возникало бы ещё и из-за нравственных разногласий, как это ни странно. Таким образом, между ярким некрофилом и биофилом возникает многоуровневое противостояние: на уровне логическом яркий некрофил оскорблён враждебными по отношению к нему поступками, причём поступками, странно похожими на его собственные желания, а на уровне бессознательном он будет задыхаться от обличений совести. Биофил же, в силу неопытности, пытаясь понять странное своё поведение, интеллектуально перегружается, что ещё больше, на некоторое время, погружает его рядом с ярким некрофилом в состояние гипнотического транса.
Злоба, которая проявилась бы в Наташе, внутренне ей не присуща. Внутренне, во всяком случае, по описаниям Толстого, она биофилка, и, как следствие, в этом направлении и продолжает развиваться. Анатоль же, напротив, оставался таким, каков был, а если и эволюционировал, то к усилению своих разрушительных тенденций, т. е. к смерти, и это разнонаправленное их движение уже само по себе должно было вызывать взаимное разочарование. Нравственно более высокий уровень Наташи кроме ненависти вызывал бы у него чувство, ему неприятное, болезненное — обличения совести. Впрочем, он так и не посмел бы признаться даже самому себе, что ему плохо ещё и из-за обличений совести, а доказал бы Наташе, что во всём виновата она. Так же и Наташа вряд ли смогла бы на логическом уровне объяснить свою боль, и дальше демонстрации женской логики дело бы не пошло.
Что же касается постельных взаимоотношений, то непрерывное напряжение, происходящее, во-первых, от дневных разногласий, во-вторых, как следствие подавленности Наташи некрофилической энергией Анатоля, и, в-третьих, как подсознательная самозащита от угрозы психоэнергетических травм, не позволили бы ей расслабиться и получить хотя бы минимальное эротическое удовольствие. Напротив, было бы чувство восхищения, продолжительность которого целиком и полностью определялось бы силой её критического мышления. Эротическое же наслаждение, которое она могла бы получить с биофилом, не говоря уж про свою половинку, для неё невозможно, как мы уже сказали, в силу внутренней напряжённости. Расслабление же невозможно в силу хотя бы инстинкта самосохранения от травм, обмануть который некрофилы обычно пытаются всеми возможными способами: от объяснений в любви до сетований на несчастную судьбу и просьб пожалеть. Но даже если бы Наташе поначалу удавалось в какой-то мере расслабляться, то психоэнергетические травмы, умножающиеся после каждой близости, всё больше и больше бы деформировали её энергетическое поле, или, что то же самое, истощали здоровье. Не имеет значения, как бы это проявлялось: в головных ли болях, как у атаманши, или ещё каким-либо образом, но жизнь бы у неё не сложилась.
Наташа, по Толстому, не религиозна, во всяком случае, в общепринятом национал-государственном понимании этого слова, но из всех деталей образа очевидно, что она приближается к биофилии в высоком смысле этого слова, отсюда маловероятно, что она была бы инициатором развода с Анатолем, даже если бы и убедилась в его неверности. Почему? Потому что слишком долго не исчезала бы надежда, что, наконец, всё наладится.
Анатоль, среди прочего, её ещё бы и презирал и считал недотёпой, уже хотя бы за то, что она не может принудить окружающих себе поклоняться.
Как мы уже упоминали прежде, болезненную зависимость от враждебного, подчас случайного принюхивающегося индивида и воспевание этой зависимости принято называть страстной любовью. «Любовное» притяжение, возникающее к подавляющим индивидам вообще и к профессиональным гипнотизёрам в частности, изучалось не только умозрительно, но и экспериментально. До Фрейда этим занимались Бине и Фере. Оказалось, что в феномене страстного влюбления доведённой до гипнотического транса пациентки личность гипнотизёра для неё не имеет никакого значения. (Эксперименты проводились в те времена, когда все считали, что женщины не способны гипнотизировать, поэтому объектами экспериментов по межполовому общению выбирали их.) Оказалось, что если гипнотизёр своим влиянием отключает критическое мышление подвергающейся эксперименту женщине, то в постгипнотическом состоянии она не обязательно начинает объясняться в страстной любви именно ему, но любому, кто, пока она была в трансе, первым до неё дотронулся: желательно, до участков обнажённой кожи.
Но этим открытием экспериментаторы не ограничились. Гипнотизёр подавлял критическое мышление у очередной женщины, и до её обнажённых рук одновременно дотрагивались сразу двое ассистентов: один за левую, другой — за правую. Состояние особого влечения возникало у неё сразу к обоим, женщина оказывалась в состоянии как бы раздвоенности. Каждая половина её тянулась только к одному из ассистентов, и женщина противилась, когда «левый» ассистент пытался взять её за правую руку, а «правый» — за левую.
Можно ли ожидать, что стихийный гипнотизёр типа Анатоля сможет понять, что многочисленные в него влюбления вплоть до обожания связаны отнюдь не с развитостью его как личности, не с его внешностью, умом и не с чем иным достойным внимания? Практика показывает, что и образованные профессиональные психотерапевты (гипнотизёры) не в состоянии преодолеть собственное самолюбование и приписывают страстные в себя влюбления своей исключительности, и притом нравственной. Дефект мышления, не позволяющий гипнотизёрам осознавать элементарные вещи, называется нарциссизмом. Был такой в древней мифологии персонаж — Нарцисс. Он влюбился в собственное отражение в зеркале воды и исчах, любуясь собой. Кстати, Нарцисс не был непроходимо глуп: он понимал, что изображение в воде — его.
Эксперименты Бине и Фере ныне уже почти забыты и выведены из научного оборота. Но присутствует, например, такое понятие, как «стокгольмский синдром». Оно появилось в шестидесятых годах XX века после одного неудачного ограбления банка в Стокгольме. Тогда грабители захватили заложников, грозились их убить. Когда же грабители поняли, что окружены и им не выбраться, они решили сдаться властям. Без сопротивления. Что же сделали заложники? Они, взявшись за руки, окружили несопротивлявшихся бандитов, тем защищая их от полицейских! Странное поведение, если упускать из виду феномен гипноза. Картина всякий раз повторяется и при других террористических актах: после шока заложники, над которыми как только ни издевались, начинают приписывать бандитам самые возвышенные чувства: борьбу за мир, за счастье детей и т. п. Психологи топчутся на месте, не решаясь дать определение иное, чем «у заложников возникает некое подобие любви».
Аналогию можно продолжить и на примере только-только начинающих употреблять наркотики. Девушки-наркоманки говорят, что у них появляется ощущение счастья и того, что они любят всех — им хочется прикоснуться к каждому. Иными словами, в состоянии наркотического опьянения, когда мышление деструктурируется даже больше, чем во время шока при попадании в заложники, они готовы выполнять волю всякого, кто пожелает, и, не зная по опыту своей семьи иных чувств, кроме авторитарных, называют это состояние счастьем. («Есть ли что-нибудь счастливей национал-социалистического собрания?» — А. Гитлер.)
