Ловец
Антон (главы): maryana_yadova
Имс (главы): Власть несбывшегося
Альфа-ридер: Власть несбывшегося
Жанр: антиутопия
Рейтинг: пара сцен c R, в остальном почти джен
Ворнинг: смерть одного из главных героев (не абсолютная)
Аушка, OOC
Глава 1
Себя на углу караулил я,
Задумав себя напугать,
Все вышло: когда я увидел себя,
То кинулся в страхе бежать.
Я просто-напросто шел домой,
И вот – на себя налетел.
Так можно и летом, и зимой
Отвлечься от скучных дел.
Ремон Кено, «Эгоцентризм»
Бывает так: все вроде хорошо, и синее вечернее небо, и щебечущее зеленое лето за окном, и голуби возятся на крыше, и дети где-то во дворе играют в мяч, а кто-то вдруг ступает одной ногой в какую-то черную, черную тень, выходит на балкон и через несколько мгновений обнаруживает свои мозги на асфальте. «И когда же это я успел?..» – недоумевает новоиспеченный дух.
Некоторые люди не знают, как и куда себя гармонично пристроить, чтобы не торчать посреди всеобщей гладкой, отлаженной жизни, как одинокое разлапистое дерево посреди саванны. Они сами от себя не могут избавиться, куда ни пойдут, и это страшно мучает их. Даже во сне они не могут от себя отдохнуть, ибо им снятся сложные сны, с сюжетом, с текстом, с живым действием, где они играют роль главных персонажей, пусть и в самом сюрреалистическом виде.
Такие люди всячески просят: «Избавьте уже меня от меня». Так они мысленно вопят, пытаясь докричаться до всех своих множественных субличностей, но нет: те ни на минуту не перестают что-то декламировать и переругиваться между собой, раздирая саму личность на части. И никак не удается накормить, насношать и нагладить всех своих внутренних зверей, чтобы они, наконец, улеглись, начали мирно умываться и больше не грызли своего владельца.
По худощавому молодому человеку в бежевом, перетянутом поясом пальто никак нельзя было заподозрить такие мысли. Однако именно об этом он думал, привычно идя по набережной к Львиному мостику. И вроде бы мысли такие ему не пристали, все у него было хорошо: просим любить и жаловать, Антон Спасский, литературный редактор глянцевого мужского журнала, профи в своем деле, единственный сын любящих родителей, муж красивой женщины. Никаких пятен на солнце. Даже неприлично быть таким персонажем: сегодня в центре повествования сплошные маргиналы и негодяи, а мажоры с душевными метаниями от недостатка суровой жизни – пресно до тошноты.
Единственной явной проблемой Спасского, на которую, пожалуй, обратил бы внимание его психоаналитик, если бы он существовал в природе, – были его сны. С недавних пор ему снился один и тот же сон. Вот и этой ночью тоже. И вроде ничего страшного в нем не наблюдалось, никаких мрачных пророчеств, никакого апокалипсиса. Нет, он просто провожал какого-то неизвестного мужчину в некое далекое путешествие. Они стояли на вокзале, синим осенним вечером, среди неоновых огней, и ждали поезда. Наконец поезд с тихим шипением влетал на станцию, мужчина коротко смотрел куда-то в сторону и садился в вагон. Он не оборачивался, не прощался, он просто шел к вагону, держа в руках небольшой саквояж, и Антон, глядя в его прямую спину в строгом черном (а иногда синем) пальто, почему-то начинал кричать.
Он кричал имя, которое, проснувшись, никак не мог вспомнить, как не мог вспомнить и лица уезжавшего. Он кричал так, словно от этого зависела вся его жизнь, и сердце гулко ударялось о грудную клетку. Он кричал все громче, но мужчина не оборачивался – не доходя до вагона, он превращался в темный силуэт, быстро таявший в синеве…
На этом сон заканчивался. Антон просыпался, задыхаясь – не от страха, не от боли, а от какой-то нестерпимой тоски. Рядом в постели лежала жена, Софья, и Антон долго смотрел на пышные каштановые кудри, разметавшиеся по белой подушке, на длинные ресницы, отливавшие золотом в свете утра, на тонкие бледные веки, в которые будто бы навечно впиталась краска разноцветных теней, и пытался проглотить росший в горле ком.
Потом сон начал развиваться. Теперь в нем Антон шел по незнакомому городу. Он вроде бы и знал, что это за город – и в то же время не мог узнать в нем ничего, точно шел по земле марсиан. Полнолуние рвалось с неба, серебряный свет молоком разливался в черноте, в сизой дымке, пар шел изо рта, было холодно. Он видел на улицах каких-то людей, одетых бедно или просто странно, они молчали, они шли по своим делам и походили на живых мертвецов. Он поднимался по каким-то лестницам, в мансарду под крышей очень старого, замысловатого, неуловимо знакомого дома, из выбитых окон задувал холодный ветер, и отовсюду, из каждой щели, из каждой дыры лился беспощадный лунный свет. Ему должно было быть страшно, но было просто странно. Он не чувствовал своего тела, он лишь видел свои ботинки – крепкие рыжие ботинки, пересчитывавшие ступени куда-то наверх. У него был ключ, и вскоре он толкнул дверь внутрь какой-то комнаты. И остановился.
У окна стоял тот самый мужчина. Снова в чем-то темном, в строгом пальто. Он был широкоплеч, с массивным затылком, у него были темные волосы, острый нос, полные губы и холодные, пронзительные глаза. Он молчал и смотрел на Антона, и тот вдруг вспомнил его имя. Он силился вымолвить это имя, но не мог, сколько бы ни пытался, точно так же, как не мог сделать ни шагу вперед. Он протянул руку, чтобы прикоснуться… но мужчина в пальто вдруг повернулся, и стена перед ним раздвинулась, и вместо нее открылась пустота. Тут Антон почувствовал, что мир вокруг вертится чертовым колесом и темнота медленно поглощает его. И он со стоном провалился в нее, не желая, не желая, не желая расставаться…
– Ты… – из последних сил выдавил из себя он крик и проснулся от ощущения прохладных пальцев на висках.
– Антон! Проснись, Антон, ну же!
Спасский вцепился в плечи жены; он дрожал и не мог заставить себя разжать пальцы.
– Антон, успокойся, Анто-он! Снова кошмары?
Два раз он приоткрывал рот, порываясь что-то сказать, но так и не сказал. Ему понадобилось довольно долгое время, чтобы прийти в себя. Софья сидела рядом и тревожно, хотя и слегка раздраженно, смотрела на него, а он смотрел в стену, на лунные пятна, словно накинувшие на все вещи вокруг белесый невод. Его рука еще лежала на плече Сони, но словно бы закаменела, а потом тихо скользнула прочь.
– Извини меня, – сказал он. – Извини.
***
Утром к нему вернулось отличное настроение: солнце весело пускало в окно золотых зайцев, а у дома напротив, возле мебельного салона, можно было застать подлинную картину маслом: там на большое крыльцо, на воздух, были выставлены кресло и маленький круглый столик, и кресло не пустовало – в нем сидела женщина лет шестидесяти, с тщательно уложенной на затылке прической сиреневого оттенка, в очках с резной золоченой оправой, в длинной пышной, с оборками, юбке, в лаковых розовых босоножках, в легкой цветастой блузе – и церемонно читала газету. Постановочный персонаж, сначала подумал Антон, но потом понял, что нет: слишком уже естественной была женщина, хотя ей разве что чашечки кофе не хватало для полноты образа.
Он подумал, что надо брать пример с таких вот дам, которых в Петербурге наблюдалось великое множество: пожилые театралки, не пропускавшие ни одной премьеры, всегда ухоженные, нарядные, надушенные, деликатно жевавшие пирожные за кофепитием с такими же подружками, увешанные старинным рыжим золотом с холодного цвета рубинами или темными янтарями. В них был стержень, который заставлял держать спину по-балетному прямо, говорить старомодно витиеватыми фразами, каждый день тушировать редеющие ресницы и завивать крашеные волосы – и не жаловаться на бедность и болезни. Казалось, что одиночество обходит этих женщин стороной, как и сама старость, но, скорее всего, они просто мастерки умели держать удар – такие и смерть встречают во всеоружии.
