«Обмен» значила она, и «врата», и «смерть».

И когда руна вспыхнула белым пламенем, и стены вокруг начали рушиться, и что-то закричало вокруг высоко и громко, не по-людски совсем, он с каким-то отстраненным удивлением ощутил, как слабеют колени и спина становится очень холодной.

Он все еще пребывал в удивлении, когда медленно, бесконечно медленно падал на руки Тайлера, прижавшего его к себе и опустившего на землю, положившего головой на свои колени, как неразумного, поранившегося ребенка.

Боль расставания стала нестерпимой.

Ты же знал, шептал внутри него голос, ты всегда это знал.

Человек должен умереть, маг должен остаться.

Руна ведь значит «Обмен».

Но сейчас он чувствовал себя обманутым. Он не смог разгадать тайны земного мира и поэтому, не мудрствуя лукаво, обменял его на другой, как ребенок, не способный понять смысл слишком сложной игрушки, с хищной радостью меняет ее на другую, ярче с виду. А потом обнаруживает, что эта, вторая, еще более сложна. И жутковата, если быть совсем честным.

Он никогда не думал, что умирать будет так сложно. И так страшно перерождаться. Он цеплялся за кожаный рукав Тайлера и смотрел ему в глаза из последних сил, точно этот взгляд мог удержать в нем то человеческое, что сейчас так стремительно рвалось из него прочь, пока полыхала руна.

Он хотел попросить о спасении, о том, чтобы ему дали еще шанс, он хотел сказать Тайлеру, что, возможно, ошибался; что не знает, поступил ли правильно, и это самое страшное; что, возможно, он не так понял все знаки и был лишь зачарован коварным богом, которого, в сущности, никогда не знал по-настоящему.

Но темнота наваливалась на него, и кровь в нем менялась с невероятной скоростью, человеческая память слабела, и теперь сознание выхватывало лишь отдельные моменты жизни, пока не сузилось до одного-единственного сполоха: деревня, каникулы, солнечный летний лес, качели, поле, заросшее дроком, широкий ручей, худенький мальчишка, собирающий камешки с блестками на его берегах и случайно заглянувший в него.

Любая речушка может стать Переходом, говорили когда-то друиды.

Он помнил, что в отражении на него смотрели очень ласковые, прекрасные, туманно-пепельные глаза, которые он сразу же полюбил до смерти.

Нет, вздохнул с облегчением Том, уже ничего не видя и только продолжая сжимать руку оборотня переставшими слушаться пальцами. Он все правильно сделал, он не мог ошибиться.

Ведь все, что сделал, он сделал из любви.

Веки его закрылись, а когда снова распахнулись, на Тайлера смотрели пронзительные золотые зрачки.

Глава 10

Пашка умел делать выводы.

Если его решили использовать для ритуала, значит, с отцом что-то случилось. С другой стороны, если он сам сейчас стал инструментом, значит, отстанут от отца. И уж если его телепортируют в неизвестное место два хмурых парня с крыльями как у ангелов, сильно надеться на счастливый финал не стоит.

В момент нахождения почти в объятьях у этих ангельских чуваков Пашке пришла в голову простая и гениальная мысль. Как-то он читал, что друидов часто оценивали поверхностно. Их ритуалы были известны, но глубинный смысл ускользал от несведущих. Главной же целью магии друидов, с нахмуренными от непонимания бровями тогда прочитал Пашка, было способствовать непрерывности движения мира. А для этого нужно было найти и совместить определенные точки времени и пространства.

Тогда он не понимал, а сейчас понял. Фэйри являлись значительно более сложными существами, чем друиды, но цель у их магии была все та же. Нун был не просто игрой в фигурки, он нащупывал с помощью бессознательного магов те самые точки времени и пространства, из которых творилось будущее. Возможно, нун сам по себе знал многое наперед, считывал это из эмоций и мыслей игроков.

И, возможно, дело вообще было не в игре.

– Что стало с моим отцом? – безнадежно спросил Пашка у одного из провожатых, того, который бы повыше ростом, с презрительным лицом и тяжелым взглядом. – Он мертв?

Слабость навалилась на него, и только чувство стыда удерживало от обморока.

– Нет, – ответил второй, с серыми глазами. – Просто он теперь не годится нам. Ему нанесли рану, а вместе с раной он получил долю магии сидов. Теперь он не фомор. И не человек.

Пашка вспомнил золотистый дымок, вившийся от искромсанной руки Имса под действием пения Мерлина.

– А я? Я гожусь? – сглотнув, снова спросил он.

– Конечно, – усмехнулся зеленоглазый. – В тебе течет толика фоморской крови. И она чиста. Кроме того, – он схватил Пашку за рукав куртки и грубо его отогнул, указывая на чернильный глаз, – ты служишь королю. И при этом все же ты человек.

– Идеально, – удовлетворенно кивнул второй. – То, что нужно.

– Я польщен, – пробормотал Пашка.

Первый раз кто-то посчитал его идеальным. Этот факт ненадолго перебил даже отчаяние и страх.

Он всегда задумывался над тем, зачем живет. Останется ли что-то после него, Павла Крымского? Вот он закончит школу, потом университет, будет ходить каждый день на работу. Но останется ли что-то после него, какая-нибудь история, доступная и другим людям?

«Люди созревают и засыхают, как колосья на полях. Их терзает необъятность вечности», – так, кажется, говорилось в той экранизации «Илиады» с Брэдом Питтом. Пашка лишь одну эту фразу и запомнил, она ему крепко в память впилась.

С его паническим страхом смерти ему безумно, безумно хотелось хоть чем-то врасти в землю навсегда. Воины оставляют о себе легенды, ученые – изобретения, писатели – книги, художники – картины, кутюрье – тренды, отголоски которых видны спустя десятки лет… Обычные люди оставляют после себя детей, внуков и правнуков, и всегда есть надежда, что один из потомков станет великим и изменит ход истории. Разве не в этом состоит движение мира?

Но, может статься, Пашка и есть тот самый потомок, которому суждено сдвинуть ход истории. При этом неважно, что он сделает – согласится или откажется: это решение все равно изменит положение вещей во Вселенной.

От этих мыслей он задыхался. Он не был готов к тому, что именно так будет утолена его самая большая жажда – по свершению космических деяний. Бессмертие – условное бессмертие – вот оно, светило перед ним фонарями ночного моста, по которому он шагал, поддерживаемый под локти неведомыми существами, природы которых он не мог постичь в принципе. Хотя цели их были ему понятны. Они были понятны любому, кто дышит и в ком течет кровь: защитить собственный мир, даже ценой смерти чужого.

Мосты в Лионе, надо сказать, были освещены не просто круто – перед Пашкой сверкала и переливалась настоящая иллюминация. Кажется, здесь даже проходили фестивали света, тогда весь город вообще, наверное, горел, как рождественская елка. Однако сейчас Пашке этот яркий свет казался издевательством.

– Неуютно? – хмыкнув, спросил зеленоглазый и что-то такое пальцами сделал.

Моментально погасли и почти все фонари, и неоновая подсветка. Только один фонарь теперь сиротливо и тускло мерцал посредине моста, и к этому-то фонарю они и подошли.

Пашке такая чуткость только прибавила дрожи в коленях. Сильно уж она смахивала на предупредительность убийц, на последний обед заключенного – «можете заказать все, что угодно, перед тем как мы вас поджарим на электрическом стуле». Пашка читал как-то в интернете списки обедов смертников в американских тюрьмах – у него создалось впечатление, что эти обеды служили непосредственно орудием убийства. Дорвавшиеся до предсмертной халявы заключенные порой заказывали с десяток куриных ножек или целую дюжину гамбургеров, догружали все это горой фруктов, пирожных и невообразимым количеством соусов и колы. Пашка этого не понимал. Ему больше импонировал заказ одного букмекера, перед смертью попросившего на завтрак единственную маслину… Она лежала на огромной тарелке совершенно безнадежно и, наверное, символизировала для смотревшего на нее человека какой-то только ему ведомый космический порядок.