Воистину, для посвященных прохладные плиты музейных полов были подобны опаленной непрекращающимися пожарищами земле.

Просить лишний раз о чем-то Вейка считалось чревато – даже если он сам не выставлял условий напрямую (а он обычно их выставлял), проситель чувствовал себя невыносимо обязанным и впоследствии был готов на все, лишь бы от этого тягостного ощущения избавиться. Даже просто оставаться один на один с Вейком ради приватной беседы никто не горел желанием – но Коллинз решился.

Ранним утром, оставив за мощными каменными стенами серебристую дождливую взвесь и сильные порывы свежего ветра, он легко бежал по крытым ковровыми дорожками широким ступеням на самый верхний, скрытый от посетителей этаж музейного здания, почти под самую крышу, в священный кабинет.

Бежал, будто танцевал – сердце его прыгало в груди от возбуждения и страха, но все же больше от возбуждения. Черт знает почему, но он был уверен в успехе, уверен, что сам Вейк ему сегодня не откажет.

Алан сидел в кресле и – неслыханная наглость – курил, роняя пепел в пепельницу, судя по формам и размерам – времен Черчилля. Надменный, отутюженный, опасный, похожий на большого черного дога. Курил и слегка барабанил длинными музыкальными пальцами по крышке старого массивного стола темного дерева, тоже выплывшего величавым кораблем откуда-то из пучин прошлого, и Коллинз вдруг представил его в кардинально иной обстановке – каким-нибудь министром в эпоху Второй мировой войны или руководителем МИ-6. Вейк органично смотрелся бы и в офисе в Темз-Хаус на Миллбэнк, и в офисе в районе станции Чаринг-Кросс. В музейной тусовке поговаривали, что старший Вейк работал именно «по этой линии», был хорошо знаком с Бриджессом и кончил как-то нехорошо. Обо всем остальном, как говорится, интрига умалчивала.

Директор музея некоторое время молча смотрел на Коллинза, будто бы изучая покрой его костюма, потом вдавил кнопку звонка в столе – устройство, тоже оставшееся в наследство от прежних времен. Так Вейк вызывал секретаря.

Вообще, заметил Том, ни одного телефонного аппарата на столе не наблюдалось, как не наблюдалось в кабинете и других современных устройств – той же плазменной панели, к примеру. Алан Вейк жил строго в своем собственном временном измерении.

– Коллинз, кажется, ты пьешь черный без сахара? Видишь, я запомнил, хотя мы давненько не виделись. Джеймс, два черных. Кстати, я наконец-то попробовал десерт, признанный еще в 2007 году назад лучшим блюдом английской кухни. Раньше как-то не довелось, совсем отстаю от времени в этой гробнице… Так вот, это просто чай на ломтике поджаренного хлеба! Придумал его шеф-повар Шин Уилкинсон. Вообрази, что он делает? Он помещает Earl Grey в небольшой шар и кладет его в жидкий азот. В результате чай, конечно же, моментально превращается в лед. Затем вот этот шар кладется на тост и подается с малиновым желе. Исключительно пикантно, рекомендую.

Голос у Вейка тоже был знаменит на весь Лондон – звучный, бархатный, переливчатый, хорошо слышный на дальние расстояния независимо от того, насколько тихо говорил его обладатель. Режиссеры-постановщики шекспировских пьес прослезились бы.

Джеймс вернулся молниеносно, неся на подносе черные чашки из тончайшего фарфора и блестящий серебряный кофейник, изящно поставил поднос на стол, разлил кофе по чашкам и застыл вопросительно.

Вейк не торопился его отпускать, смотрел задумчиво из-под тяжелых век, медленно подносил сигарету ко рту, медленно выдыхал дым.

Коллинз сидел напряженно, растеряв свой бодрый настрой за несколько секунд, старательно держал спину прямо, тоже косился на секретаря – тот был весьма примечателен, как и все, на что накладывал лапу Вейк. Высокий и стройный юноша инопланетной внешности – почти белые волосы, синие глаза, резкие высокие скулы. Всем, в общем-то, давно было известно, что Вейк предпочитает своей жене молодых мальчиков, так что об этом скорее красноречиво молчали, чем говорили. Однако во вкусе старику не откажешь, подумал Том. У секретаря алые пятна проступили на щеках от одного лишь тяжелого взгляда босса, но держался он превосходно. Наконец Вейк едва заметно махнул рукой, и Джеймс исчез.

– Ну, так в чем же твой срочный вопрос, Коллинз?

Том изложил, стараясь не отводить глаз от слегка расплывшегося, но по-прежнему хищного лица. Сколько лет Вейку, никто уже и не помнил – старым он совсем не выглядел, он выглядел вечным.

Не дослушав, Вейк засмеялся – тихо, скрипуче, глухо, смех незаметно перешел в кашель и резко оборвался. Алан Вейк затушил сигарету и отхлебнул кофе.

– Я все же не устаю изумляться. Столько лет никто не проявлял интереса к доброй старой Англии, Шотландии, Ирландии – и вот пожалуйста: один побежал – и все побежали! Поздно ты пришел ко мне, Том. Кларк подсуетился, так что журналист у нас уже есть. Да и ближе он к нам, ты же понимаешь. А места все распределены, не хотелось бы тащить на небольшие раскопки целую армию. Лишнее внимание привлечем – пока это нам ни к чему.

– Алан, мы оба прекрасно понимаем, что речь вовсе не о небольших раскопках, – заметил Том. – Именно поэтому ты не хочешь тащить туда целую армию.

Вейк прищурился, и желудок у Коллинза слабо трепыхнулся.

– А ты откуда знаешь? Питер уже растрепал? Ничего там пока точно не известно, Том. И я не понимаю, чего это тебе вдруг шлея под хвост попала.

– У меня есть серьезная причина, Алан, – сдавленно сказал Том, и Вейк, пожалуй, даже чуть удивленный, наклонился к нему ближе.

Коллинз предпочел бы не видеть этой улыбки, сладкой, как пропитанный ядом сахар.

– У меня тоже есть причина тебе отказать, Том, – мягко сказал Вейк, и его ладонь неожиданно легла на колено Коллинза, обтянутое темно-серым хариссовским твидом. – Та твоя остроумная статья в The Independent в 2008 году о нецелевом расходовании неких музейных средств… помнишь ее? Она не то чтобы обошлась мне дорого, конечно, но доставила несколько неприятных минут. Я понимаю, ты тогда был моложе. И значительно глупее. Это само собой разумеется.

Коллинз застыл, он совсем забыл об этой статье – вернее, помнил, но считал, что это дело давно забытых дней, вот же идиот, тогда действительно не понимал, кому переходит дорогу. Его прошиб ледяной пот, а рука Вейка все еще находилась в совершенно немыслимой позиции, и он так же холодно, сладко улыбался.

Совершенно потерянный, Том вдруг разглядел, что галстук у директора музея – с рисунком из канадских гусей и что манжеты у него скреплены редкой красоты запонками – золотыми египетскими скарабеями.

Коллинз боролся со страстным желанием закрыть глаза, но вдруг все кончилось – так же моментально, как и началось.

Вейк уже сидел в отдалении и меланхолично попивал кофе, разглядывая какой-то альбом, а Том обнаружил себя сидящим на краешке кресла, почти сползшим на роскошный персидский ковер.

– Вот если Питер Кларк по каким-то причинам не сможет поехать – вероятность чего равна нулю, как ты догадываешься, я полагаю, – то место твое. Но только в этом случае. И будем считать это знаком моей личной симпатии к тебе, Том, – вдруг донеслось от альбома, и Тому показалось, что директор ухмыльнулся.

Последнее, чего желал в этой жизни Коллинз, – это личная симпатия всесильного Алана Вейка.

***

Очнулся Том в районе площади Ковент-Гарден. Он не помнил, как вышел из музея – в ушах снова плыл колокольчиковый гул, прерываемый изредка непонятным шипением, которое, однако, никак не складывалось в слова.

К доктору он так и не сходил, не до того как-то было. И вот, пожалуйста, все вернулось, а с чего он вообще решил, что проходило? Хотя, возможно, просто все еще проявлялись последствия стресса, Коллинз где-то читал, что организм отходит от стрессовых ситуаций очень долго. А стресс-то был ничего себе. Не каждый день становишься жертвой маньяков, да еще действующих с неявными намерениями.

Утихший было дождь начался с новой силой, пожирая городские пейзажи холодным серебряным ртом, в котором иногда алым языком мелькал дабблдеккер, и Том заспешил в ближайшее кафе – зонт он сегодня благополучно забыл, чего не случалось с ним давным-давно.