– Короче, нет связи? А с деревьями? Связан Самайн с деревьями и растениями?

Ибо новая татуировка, украсившая грудь Имса рядом с сердцем, несомненно, растение.

Пашка внезапно расплывается.

– Ты просто не представляешь, как тебе повезло, что у тебя есть я. Конечно, безусловно, вне всяких сомнений!

– Это праздник урожая?

– Вот сейчас ты невероятно сильно оскорбил и унизил древние могущественные силы, пап, – сокрушается Пашка, и темные глаза его, похожие на переспелые вишни, искрятся от смеха.

Имс любит своего сына. Только ради него он готов скрутить голову любой ведьме, совсем как сами ведьмы на темных жарких улицах скручивали головы курицам и в дурном экстазе вымазывались в их крови, чтобы вызвать дьявола.

Имс не хочет это вспоминать. Не хочет, чтобы что-то подобное врывалось в его жизнь. Он вообще не хочет снова погружаться кровь, он хорошо знает ее ржавый вкус и соленый запах, знает, что, стоит ей появиться, ты уже по уши в красной, липкой ее грязи. И сложно отмыться.

Иррационально Имсу кажется, что знание уже существует внутри него, в самой его ДНК, и надо только чуть-чуть себя подтолкнуть, чтобы все понять. Но что-то не складывается, и вот он опять в самом начале пути.

***

С его последнего нелегального, неофициального задания, когда он уже давно якобы завязал с разведкой (но с разведкой не завязывают), прошло всего-то четыре года. Потом он очень попросил, подкрепил просьбу некоторыми аргументами, и его больше не трогали. Ну, все до поры до времени. Хотя спокойствие стало слишком призрачным, когда на глобусе вновь запульсировали, закровоточили Бенгази, Каир, Багдад, Бейрут. Горячие, странные города, где Имс всегда чувствовал себя, как рыба в воде. Почему он там не остался? Его до сих пор мучила тоска.

Да, впрочем, понятно, почему.

Где-то там темнота падала мгновенно, как бархатный занавес, одним неразличимым движением, а вдоль дороги бродили худенькие фигуры подростков с крохотными жаровнями местного быстрого питания – кукурузы, запекаемой на углях. Кучки малиновых углей казались горками старых рубинов – и казалось, что тут и там в черном вакууме парят драгоценности, словно сокровища древних царей. А здесь небо сначала серело, потом синело, потом становилось фиолетовым и только потом черно-синим, полным электричества и неона.

Такой мутный сентябрь. Начиная с этой гребаной поездки в Китай, и что Имсу приспичило тащиться именно в Китай? Съездил бы привычно в Европу или наконец-то в Самарканд, давно ведь хотел. Смешно, изучил почти весь Ближний Восток, а в Узбекистане не был ни разу.

Пока Пашка включал чайник, поджаривал тосты, разогревал овощное рагу, Имс пошел в ванную и снова пригляделся к татуировке. Сейчас она казалась мирной – обычная тату, только очень тонко прорисованная. В затылке поселился противненький нервный озноб – не оставлял даже в собственной безопасной квартире. Имс сел за стол, потирая шею, не мог сосредоточиться ни на одной мысли, в голове кипел суп.

– Ты какой-то странный сегодня, пап, – заметил Пашка. Он смотрел возбужденно, непрерывно вертел в пальцах вилку. – И все эти вопросы про дни безвременья … Что-то нехорошее творится, скажи честно своему проницательному сынишке? И если это проблема, проблемы для того и существуют, чтобы кто-то их решал, ведь так? Хотя я, конечно, придерживаюсь принципа, что проблема рассосется сама собой, если на нее не смотреть, но признаю, что не все проблемы такие, и Самайн, папа, меня очень напряг, если честно, поскольку ты будешь очень ржать, но к этой мистике я отношусь очень серьезно…

Имс усмехнулся.

– Ну давай рассказывай, я же вижу – тебя распирает…

Пашка выпучил глаза, нарочито надул щеки, шумно выдохнул и затараторил.

– Вообще-то, Самайн – это кельтский новый год. Он означал начало зимы. И получается, что Самайн как бы соединяет две половины года, темную и светлую. И вот эти дни праздника не входят ни в тот, ни в другой год, потому и называются Дни Безвременья.

– Дни Безвременья, значит? – живо заинтересовался Имс.

– Считается, что в эти дни, – взволнованно поведал Пашка, запихивая в рот сразу охапку картофеля фри, принесенного из «Макдональдса», – стирается граница между мирами. Типа в ночь Самайна раскрываются волшебные холмы, и в мир людей проникают духи, фэйри и прочие монстры. Еще вроде бы именно на Самайн происходили всякие гигантские битвы – например, погиб один очень известный у кельтов чувак, звали его Кухулин, похоже на «выхухоль», поэтому я хорошо запомнил… Ага, и в эти дни фэйри, их еще звали ши, могли жениться на людях. М-м, что еще? Ну, в Самайн делили собранный урожай, жертвы приносили …

– Человеческие?

– Ну… Разные есть версии. Сначала, думаю, и людей резали вместе со скотом и овощами.

– А в жертву приносили жрецы?

– Друиды, – растянул лицо в ухмылке Пашка и затолкал между пухлых губ еще горсть картошки. – Думаешь, откуда я это все знаю? Все та же тема. Крестьяне приносили всякие овощи и фрукты друидам, те творили разные обряды, гадали на костях животных, кидая их в огонь. Самый главный смысл был в том, чтобы выпросить что-нибудь у самих ши – богатство, жену там или мужа, здоровье, исполнение желаний…

– И те соглашались? – удивился Имс.

– Ну да, но взамен люди давали им обеты – гейсы. Гейс – это табу на что-то, запрет. Если ты нарушил гейс, то в Самайн умирал, отдавал жизнь ши.

– Ну ладно, шкурный интерес людей мне понятен, но духам-то это зачем?

Пашка покончил с картошкой и приступил к исполинской чашке сладкого какао. На вопрос Имса он пожал плечами.

– Им зачем-то нужны были люди. Этого я не знаю. Зачем нас регулярно похищают пришельцы? Для экспериментов? Пытаясь создать новую совершенную расу? Перенять навыки вязания крючком?

– Да ну тебя. Про гейсы я почитаю, будем считать, ты меня не на шутку увлек. Передавай привет новому учителю. Или прислать ему цветы?

– Этот номер не пройдет, пап, Глобус окончательно скатился в духовность и попытки флирта не оценит.

– Ну и ладно, нашим легче. Кстати, о монстрах – ты, кажется, скачал восьмой сезон «Сверхъестественного»?

Пашка скатился со стула, едва не уронив уже пустую чашку.

– О боже, да! – донеслось из гостиной, и следом почти неслышно зашуршала, включаясь, плазма.

***

Британский музей с самого первого дня создания стал отдельной Страной Чудес со своим зазеркальем, монстрами, рыцарями, безумными шляпниками, белыми кроликами, наивными девочками, бродившими по заброшенным садам, и хитроумными карточными играми. Прижиться здесь во все времена было непросто, а директорствовать – еще труднее.

Коллинз отлично знал процедуру назначения директора музея – он избирался советом попечителей из двадцати пяти человек, из которых, в свою очередь, одного назначала королева, пятнадцать – премьер-министр, четверых – министерство культуры, а пятерых – уже сам совет. Далее директор предлагал стратегию развития, совет ее утверждал и следил за тем, как она претворяется в жизнь.

Алан Вейк, великий и ужасный, занимал должность директора уже пятнадцать лет и, похоже, покидать ее не собирался. Он пребывал в незыблемой уверенности по поводу собственной персоны, что лучшей кандидатуры на сей пост быть не может, – и гипнотическим образом внушал это даже монструозному попечительскому совету.

Раньше Вейк занимал пост директора лондонской Национальной галереи, а попутно вел искусствоведческие передачи на BBC. Перспектива оставаться повелителем музейных ценностей еще столько же, сколько он уже находился на должности, для Вейка действительно была велика.

На сегодняшний день музей располагал громадным штатом служащих – числом более трехсот. В каждом отделе, кроме главного хранителя, трудилось несколько помощников и прикомандированных, которые, в свою очередь, подразделялись на старших и младших. Бюджет музея то стремительно увеличивался, то так же стремительно урезался, деньги выделялись как из государственной, так и из отдельной королевской казны, то и дело проводились всевозможные реконструкции, постоянно вспыхивали конфликты на тему, как правильно распоряжаться средствами. Министерство культуры вело настоящую подковерную войну, мечтая сместить Вейка с высокого кресла, но безуспешно – тот имел мощные тылы.